Николай Ховрин - Балтийцы идут на штурм! (c иллюстрациями)

Гельсингфорсский Совет первого созыва был крайне разношерстным по своему партийному составу. В него входили представители кораблей, стоявших в военно-морской базе,

[64]

и солдаты Свеаборгской крепости, а также гельсингфорсского гарнизона. Большевиков среди них насчитывалось мало. Председателем исполкома избрали офицера Гарина, числившегося членом Российской социал-демократической партии большевиков. На деле же он, пожалуй, ближе стоял к меньшевикам. Говорил он цветисто. Однако почти все его выступления были расплывчатыми и туманными, состояли из общих фраз.

Заседал Совет часто и помногу, но серьезные вопросы разбирал редко. По мелочам иногда вспыхивали ожесточенные споры. К важным же проблемам подчас подходили формально.

Чтобы дать представление, что порой обсуждали депутаты, приведу такой пример. Как-то на трибуну поднялся унтер-офицер и начал говорить о взаимоотношениях матросов и солдат с командирами. Он правильно доказывал, что натянутые отношения, переходившие порой в прямую вражду, складывались годами. Но корень всех зол он видел в знаках различия. По его мнению, стоит только спороть их — и взаимоотношения улучшатся.

— Так снимем же, товарищи, знаки различия! — воскликнул унтер-офицер и тут же сорвал нашивки со своей формы.

Его жест был встречен аплодисментами. В зале многие начали «с мясом» отдирать свои лычки. К вечеру сотни матросов, вооружившись ножницами, вышли на улицы срезать погоны у офицеров. Командный состав кораблей отнесся к этому делу довольно спокойно, но приезжие офицеры сопротивлялись.

Конечно, такие «мероприятия» не способствовали улучшению отношений между рядовыми и командирами.

В Совет поступало много всевозможных жалоб и заявлений. Членам исполкома приходилось разбирать и конфликты, возникавшие на кораблях. Совету предлагали решить судьбу офицеров, арестованных в дни восстания. С этой целью на одном из заседаний была создана специальная следственная комиссия в составе пяти человек, В нее вошли матрос Толстов, солдат, двое офицеров — флотский и артиллерист из крепости — и я. Нам отвели помещение, где прежде размещалось охранное отделение. Кто-кто, а я этот дом хорошо знал: здесь меня допрашивали и фотографировали жандармы.

Тон в комиссии задавали мы с Толстовым. Остальные члены обычно соглашались с нашим мнением. Беда только, что между мной и Толстовым далеко не всегда царило со-

[65]

гласие. Толстой был эсером, держался заносчиво, не раз напоминал, что его партия представлена во Временном правительстве. При решении вопросов он часто руководствовался не обстоятельствами дела, а своими симпатиями и антипатиями. Спорить с ним было трудно.

Нам приходилось рассматривать много дел. В большинстве случаев оказывалось, что офицеры были арестованы под горячую руку и ни в чем особенно не виноваты. Таких мы без проволочек отпускали. Случалось, что на некоторых просто наговаривали, сводили с ними личные счеты. Их тоже освобождали, сообщая в судовые комитеты имена клеветников.

Но попадались и такие, которые издевались над матросами или сотрудничали с охранным отделением. Толстов нередко склонен был и их простить. Тут уж я вставал на дыбы. Наши схватки с ним часто заканчивались ничем, и арестованных возвращали в тюрьму до очередного заседания.

Были дела и забавные.

Как-то нам довелось допрашивать командира миноносца — рослого и статного человека весьма внушительного вида. Его схватили матросы с другого корабля и обвинили в том, что он избивает своих подчиненных. Офицер (фамилия его Потемкин) заявил, что матросов не трогал и вообще презирает тех, кто бьет беззащитных.

— Но, если честно признаться, — сказал он, — двум дал в ухо. За дело. И до сих пор не раскаиваюсь.

— Интересно, гражданин офицер, у вас получается, — заметил солдат член нашей комиссии, — с одной стороны, не били, а с другой — по уху прохаживались. Как же вас понимать?

— А я расскажу. Судите сами. Однажды наш миноносец шел по шхерам. Места опасные: чуть в сторону от курса — или берег или мель. Идти можно только строго по вешкам, иначе беда. А рулевой возьми да и замечтайся. Глянул я — миноносец уже на веху идет. Еще минута — и налетим на камни, тогда — спасайся, кто может... Вырвал я штурвал из рук зеваки и в сердцах в ухо ему. Корабль успел отвернуть. Можно было, конечно, под суд отдать парня, но я этим и ограничился.

— За дело он получил! — сказал я. — Хотя способ воспитания и не могу одобрить, но — за дело. А второй случай какой?

— А о втором и рассказывать, собственно, нечего. Пожаловались мне как-то матрос, что баталер обнаглел и в

[66]

открытую ворует продукты у команды. Проверил я — правда. Да еще держится нагло. Ну и вмазал ему разок для науки.

Я взглянул па увесистые кулаки Потемкина и подумал: «Надолго, наверно, запомнит их воришка».

Помолчав немного, Потемкин добавил:

— Здесь уже говорили, что подобный метод неправилен, но как было сдержаться?

— Почему неправильный метод? — воскликнул вдруг солдат. — Очень даже правильный! Жуликов завсегда бить надо... да покрепче еще!..

Все невольно улыбнулись в ответ на столь непосредственную реплику. Потемкина мы отпустили с миром, посоветовав ему, однако, сдерживать свои порывы. Кстати, арестован он был, как после выяснилось, по наущению баталера. А экипаж миноносца его любил.

— Позднее я спросил у Потемкина, не имеет ли он какого отношения к князю Потемкину. Он неожиданно подтвердил, что является потомком фаворита Екатерины II. Но при Павле I у Потемкиных были отняты почти все их богатства.

А одно дело меня просто потрясло. Матросы при аресте капитана 2 ранга Рыжея обнаружили в его каюте пудовую связку бумаг. Мы поинтересовались ею. Оказалось, что это в основном прошения и ходатайства о помиловании, поданные в 1905 — 1907 годах. На каждом из них имелись резолюции Рыжея, заканчивавшиеся одним словом: «Расстрелять».

Выяснилось, что в дни первой русской революции Рыжей командовал карательным отрядом, действовавшим в Прибалтике. Царский прислужник беспощадно расправлялся с восставшими. На его совести — сотни загубленных жизней.

Мне да и другим членам комиссии было непонятно, зачем каратель хранил все эти бумаги, полностью обличавшие его звериный облик? Может быть, он гордился тем, что его имя когда-то вызывало дрожь у людей?

Случай с Рыжеем выходил за рамки обычных дел, и мы долго решали, переправить ли его в Прибалтику, чтобы палача судили родственники и знакомые погибших, или же довести дело до конца здесь, в Гельсингфорсе. Но Рыжей сам распорядился своей судьбой. Понимая, что на помилование рассчитывать не приходится, он покончил с собой, бросившись в лестничный пролет, когда его переводили из одной камеры Нюландской тюрьмы в другую.