Прасковья Орлова-Савина - Автобиография

Надя Панова — потому что директор находил неприличным девочке-воспитаннице представлять скандальную сцену — ночного свидания. Но затем, когда пиеса давалась вполне и я была замужем, то всегда в Москве играла Софью, а затем в Петербурге Н. Д. Горичеву.

Итак, наши школьные затеи все более и более развивали наши таланты и доставляли нам удовольствие свидания! Но вдруг — увы! последовал страшный разрыв между мальчиками и девочками, и несколько времени мы все не говорили друг с другом. И причина-то ссоры была самая глупейшая! Одна из грубых старших девиц, купленных у Ржевского, за что-то рассердилась на воспитанника Ребристова и выплеснула ему на голову, из второго этажа, какую-то гадость!.. Тот разозлился и как старший… да еще очень сильный… да подчас пьяный… как теперь гляжу: бывало, несет по двору большой медный чайник и держит не прямо рукой, а через фалду сюртука и еще переменяет руки, показывая, что очень горячо… Ему кричат девицы: «Что вы несете?» — «Горячую воду для чая, выпросил в прачечной…» А мальчики смеются и шепчут нам: «Это водка!» По этим данным его все боялись и принуждены были слушаться. Он запретил всем мальчикам говорить с нами, и началась междоусобная война. Мальчики, не смея говорить, начали писать глупые стихи, и особенно отличались в этом — мой братец, Щепин и Богданов; девицы отвечали бранью… и тоже написали в классной, где мы вместе учились петь: «У нас в школе три разбойника», — намекая на вышеупомянутьк… а они, на другой же день, под этими словами подписали: «И 52 дуры!» — а нас было ровно 52. Но каково же было положение влюбленных?., говорить — Боже сохрани!., никто не смел, довольствовались только нежными взглядами. Но вот беда, в это время надо было готовить спектакль ко дню Ангела инспектора. Большие решили так: парламентером выбрали брата и он должен был через меня передавать все распоряжения, назначение репетиций и проч. А мне, как на беду, пришлось играть в вод<���евиле> «2 записки» молодую, влюбленную барышню, а жениха моего представлял — Он! При таком счастии он сочинил хорошенький романс, который я должна была петь, сама себе аккомпанируя на фортепианах. И еще до ссоры, во время певческого класса, он понаиграл мне его — с рук без нот. А во время невольного разрыва попросит, бывало, брата пойти к нам, в средний этаж, и у тех фортепиан, которые стоят у окошка, отворит форточку и заставит меня играть… Я начну, и вдруг слышим: «Не так… не так!» Брат высунется в форточку, повернет голову кверху и кричит: «Что не так?» — «Надо взять фа-диез, а она берет просто»… Я поправляю ошибку, и так дела улаживаются. Наша ссора продолжалась больше месяца, начальство ничего не могло сделать, и, помнится, на именинах, после спектакля, инспектор и жена его убедили нас помириться и тут же устроили бал между нами и угощали шоколадом, конфектами и проч. Ведь вот какие глупенькие революционеры были мы в молодости, и каждая сторона, не разобрав, стоят ли того поссорившиеся, была уверена, что она исполняет долг чести и справедливости, вступаясь и отмщая за своего товарища.

Я упомянула, что бенефицианты старались о развитии моего таланта: бывало, каждый прежде озаботится, чтобы была хорошая роль у Н. В. Репиной. И когда она удовлетворится, тогда смело просят Верстовского назначить мне или другой талантливой девице хорошую роль. Но надо сказать правду, на мою долю это чаще выпадало; как потому, что я была посмелее других, так и более потому, что я была покрасивее и за мной многие ухаживали, начиная с Д. Т. Ленского, а он был лучший переводчик того времени и меня не забывал. А В. И. Живо-кини с малолетства и до конца жизни был всегда моим доброжелателем. Поэтому неудивительно, что я участвовала во всех его бенефисах, играла по две и по три роли, а однажды он, давая 4 водевиля и, конечно, отдав первую и лучшую роль Н. В. Репиной, меня изволил наградить четырьмя… Конечно, я была этому очень рада… да одеться-то во что же было? У меня всего было только три платья, и то старые, перешитые после первых персонажей… что делать? Но я и тут ухитрилась (хотя очень глупо): в 1 пиесе надела беленькое кисейное мытое-перемытое с голубым кушаком. Во второй — красное барежевое. В 3 — коричневое шелковое старое-расстарое, на нем была отделка косыми отрезными буфами из атласа того же цвета. Оно перешло к нам, драматическим, от оперных, и там его надевала старуха, представляя испанскую Дуэнью, т. е. конфидентку молодой девушки. В 4 пиесе — что же надеть? весь гардероб истощился — вот я и придумала: то же одно беленькое платье надела с хорошеньким черным фартучком, и тот у кого-то из подруг выпросила, но это мне показалось недостаточно. Я надела на перед большие черные букли, а коса была у меня огромная! она оставалась белокурой. Некоторые посмеялись… другие побранили… а большая часть из наших и публики знали, что родители мои не богаты (тогда П. А- Анненкова уже умерла — и батюшка служил, тоже за небольшое жалованье, у княгини Вяземской); посторонних приношений мне никто не смел и предложить, а казна для всех была жадная, кроме экс-своих начальниц.

Однако вскоре моему бедному родителю пришлось разориться мне на кисейное платьице. Слышим, едут в Москву Каратыгины: это уже было спустя лет 6–7, когда она приезжала с матерью Колосовой и подарила мне синенькую. Пиесы, в которых будут участвовать Кар., присылали заранее, если таких еще не имелось в нашем репертуаре; и в одной из них мне досталась прехорошенькая роль! а мне было уже лет 17 с лишком. Тут мои родители сами поняли, услыхав, что я буду участвовать вместе с такими знаменитостями, что молодой девице стыдно будет выйти в своем коричневом, с буфами! И они сшили мне прехорошенькое платье: белое кисейное и по нему вышиты шерстью красненькие и зелененькие кружочки. Можно вообразить, с каким восторгом я его надела. И восторг мой увеличился, когда Ал. Мих. Кар. полюбовалась мной и сказала: «Ах, душечка, какое у вас хорошенькое платье! Кто же вам такое сделал?» Я робко отвечала: «Родители мои, нарочно для вашего приезда». Это, видимо, понравилось Ал. Мих., и она всегда была со мной очень любезна. А я восхищалась ею в комедиях, как, например: «Валерия, или Слепая», «Женский ум лучше всяких дум» и другие. Но зато в трагедиях, например, «Дмитрий Донской» или переводные с английского и французского — ее картавость, завыванье и растягивание слов мне совсем не нравилось! Вот в «Ляпунове» или «Рука Всевышнего Отечество спасла» она была очень хороша! Впоследствии все эти роли — драмы, трагедии, комедии — все перешли в мой репертуар.

А новое-то платьице — очень помню — сделало эффект не только на сцене, но и на первом балу, в купеческом собрании, куда меня в первый раз вывезли по выпуске из школы. Это было в 33 году. Уж и отличилась же я тут на разные манеры! Одета я была очень хорошо! На голове, как тогда носили, фероньерка [32] Фероньерка — обруч или цепочка с драгоценным камнем или жемчугом посредине, которую носили на лбу. (Примеч. составителя.) , надетая диадемой, и меня назвали царицей бала! Зато я и распоряжалась по-царски. Подойдет кавалер, просит меня на вальс, я посмотрю на него и, если он некрасив, отвечаю: «Извините, я устала!» А через минуту лечу с другим покрасивее. И если первый вздумает подойти с выговором, я без церемонии отвечаю: во-первых, я отдохнула, во-вторых, нельзя же со всеми танцевать. Меня все знали, все любили за талант, и никто не решался сделать мне неприятность. Еще лучше, когда в мазурке дама подвела ко мне двух кавалеров, оба военные, и спросила: «Блондин или брюнет?» Я пристально посмотрела на них и с улыбкой, подавая руку более красивому, сказала: «Блондин!» И за это мне ничего не досталось, только брюнет и блондин еще более стали ухаживать за мной! И таких проделок было много… верно, при случае еще вспомню и опишу.