Прасковья Орлова-Савина - Автобиография

В старых переводах «Гамлета» и «Отелло» первые роли играла Синецкая, с новым — переводчики предложили мне эти роли. Репина испугалась и запретила Верст <���ов-скому> давать их мне. Он начал убеждать директора М. Н. Загоскина, что не должно оскорблять старшую артистку Синецкую, что пение в обеих ролях можно исполнять под музыку говорком, что, наконец, Офелию и с пением можег исполнить Н. В. Репина. Полевой не смел много спорить с Вере., зная, что от него все зависит: что он может совсем не брать его пиес и не давать за них никакой платы, а он человек бедный и молчал. Но Мочалов выходил из себя, говоря, что если Офелию не будет играть Орлова — я не беру пиесы в бенефис и не играю Гамлета. Варламов также вызвался написать музыку для Офелии — при условии, что я буду играть. В театре — борьба. Я все это слышу от мужа и нарочно сказалась больной, чтобы без меня решилось дело и никто не смел сказать, что мои интриги, которых я всегда терпеть не могла, способствовали окончанию. Однако, посоветовавшись с мужем, мы решили: если роль Офелии не достанется мне, то я все брошу и оставлю театр. Но как Моч < алова > ни убеждал сам директор, он поставил на своем, и роль была подписана мне самим директором, а другим персонажам, по обыкновению, Верстовским. Много было мне от них неприятностей. Репина, почти каждый день, когда сама не участвовала, приезжала смотреть спектакль, а Верст, должен был бывать обязательно. Своих лошадей они не имели и всегда, с заднего крыльца, уезжали в казенной карете, которая и возвращалась за ожидавшими персонажами. Раз играли «Разбойников» Шиллера. Муж играл Франца Моора, роль большая, тяжелая. Я приезжала смотреть. Это было холодной зимой. Переодевшись и немного отдохнув, вышли мы на подъезд — ни души, ни кареты, ни капельдинера… и ни одного извозчика. Мы ждали, ждали, слышим, едет несчастный «ванька» (ночной извозчик), мы наняли и кой-как доехали домой. Муж простудился и на Другой день послал записку о болезни. Я приехала на репетицию и еще на подъезде узнала, что накануне, кроме того что отвозили Репину, еще она приказала, чтобы эта же карета отвезла и сестер ее, также только зрительниц и живущих очень далеко. Капельд. спьяна недоглядел, что еще не все персонажи уехали, и ушел домой. Когда я вошла на сцену — вижу, впереди сидят А. Т. Сабурова и Репина. Первая обратилась ко мне с вопросом: «Что сделалось с Ил<���ьей> Вас<���ильевичем>, чем он захворал?» Я отвечаю: «Что мудреного захворать при наших прекрасных распоряжениях (а всем управлял Верст.), мы вчера полчаса простояли на морозе и едва дотащились на извозчике!» — «Странно, — проворчала Репина, — Орлов всех бьет, а с ним капельдинеры такие вещи делают». — «Это оттого, — сказала я громко, — что ты приказываешь не только себя, но и своих родных развозить в казенных каретах!» — «Ах! — воскликнула Реп., — она говорит мне ты!» — «Да, и это для того, чтобы, говоря во множественном числе, не подумали, что я говорю об Ал<���ексее> Ник<���олаевиче>. Он начальник и может распоряжаться, а ты умничаешь произвольно». К счастию, помешали нашему дальнейшему разговору, но с тех пор мы сделались открытыми врагами! Тут же вскоре и еще случился казус. Играли мы ком<���едию> Людовик XV или XVI, не помню. Она играла кор<���оля> Людовика, 15-летнего мальчика. А ей уже было лет под сорок. Она была много меня старше. Но это бы еще ничего, с ее талантом лета забывались, но пришла же ей фантазия одеться уродливо. Она была невелика ростом и довольно полная. Вместо того, чтобы надеть трико и колет, она нарядилась в курточку и трусы (коротенькие панталоны с буфами), поэтому ее фигура была очень смешна! Особенно когда, быв у меня на свидании (я играла герцогиню), она должна вылезать в окно… это вышло так неграциозно и смешно, что мне было за нее стыдно, а публика расхохоталась… По окончании меня стали вызывать. Верст, приказал нам выйти вместе, затем меня вызвали другой раз, одну. Прихожу я в уборную, слышу, Репина кричит и бранится, а ее уборная под моей. Говорит: «Не мудрено, что Орлову вызывают, она всем глазки делает, кокетничает и проч.». Я поторопилась переодеться и побежала на сцену. Вижу, Верстов. в тревоге ходит за задним занавесом, он, бедный, страшился ее нападения! Но я прежде Репиной угостила его! Впрочем, помню, что говорила хотя и резкие истины, но хладнокровно. «Алексей Ник<���олаевич>! Репина бранит меня и говорит то и то». — «Но согласитесь, Пр<���ас-ковья> Ив<���ановна>, она первая артистка и каково же ей получать такой афронт!» — «Да чем же я-то виновата, что вы одели ее уродом, так что совестно смотреть! А что меня всегда хорошо принимает публика, что у меня нет ни любовников, ни партии — вы это хорошо знаете, потому прошу ей сказать, что только из уважения к вам я не ответила ей и не назвала ее настоящим именем!..» Он поблагодарил, что я с ним переговорила, и обещал выговорить ей! Но мира между нами не последовало, и это продолжалось до Святой недели. Мы постом почти не видались, но когда на второй день праздника я приехала и взошла на сцену, то — должна отдать ей справедливость — она первая вскочила со стула и подбежала ко мне с радостным: «Христос Воскресе». Я, конечно, от души поцеловала ее, и, помнится, с тех пор и до выхода ее из театра мы были в хороших отношениях. Я уже стала на твердую ногу, а она только желала оставить театр, потому что директором был назначен Гедеонов и Верст, еще не знал, приберет ли он и его к рукам, как других. Репина вышла; но и я не очень долго оставалась. Поссорилась с Гедеоновым и бросила театр. Но этот эпизод имел свое предыдущее, и я должна возвратиться назад.

Мой брат Н. И. Куликов был режиссером петербургского театра и в 1839 г., спросив позволения у директора Гедеонова, просил меня с мужем приехать, сыграть в его бенефис. Мы согласились и в июне приехали в Петербург. К сожалению, в почтовой карете мне надуло в ногу и сделалась рожа. Мы остановились у старых товарищей — Третьяковых (он перешел из москов. театра в П. Б.) и тотчас должны были послать за доктором: первый меня лечил — почтенный старичок Марокети. Какова же была моя досада, когда на другой день приходит брат и говорит, что директор приглашает нас ехать в Петергоф вместе с русскими артистами, которые там играли в спектакле. Нас удивила такая любезность, но брат тут же объяснил и причину. Утром, когда Гедеонов явился к государю с рапортом, император Ник. Павл. первый сказал: «К тебе приехал из Москвы Орлов с женой?» Государю подавали каждый вечер список эсех приехавших в столицу, и он обратил-внимание на нашу. фамилию. Брат сказал, что я-нездорова, и через неделю, когда я поправилась, приглашение было повторено и мы поехали, также с артистами, но только с француз, и немецкими. Тут я познакомилась с m-r Берне и Аллан, с m-me Аллан, Плесси и др. Мне это было очень приятно, но не так весело, как былосо своими русскими. К сожалению, по-франц<���узски> я говорила не очень хорошо, а по-немецки и совсем не умела. Гедеонов дал нам билеты в театр и просил после первой пиесы прийти на сцену — мы так и сделали. Стоим за кулисами на левой стороне, видим, государь взошел на правую. Увидав нас, сказал довольно громко: «А, полковник, здравствуй». Он, когда приезжал в Москву, всегда звал мужа полковником за прекрасно исполняемую роль полковника Скалозуба в «Горе от ума». Мы подошли, поклонились, и, обратясь ко мне, государь сказал: «А вас я никогда не видал играющей на сцене!» — «Да, в<���аше> в<���еличество>, я не имела этого счастия!» Он милостиво улыбнулся, и мне показалось, что я поняла его улыбку. Когда государь приезжал в Москву и это было известно заранее, то всегда назначалась пиеса, где у Репиной была блестящая роль. Даже случалось, что государь приезжал неожиданно, и тогда, в несколько часов, спектакль переменялся, афиши перепечатывались и большею частию назначалось несколько водевилей, и непременно «Хороша и дурна», очень хорошенький водевиль, переделанный Ленским с франц., шел превосходно. Играли: Щепкин, Кава-лерова, Живокини, Репина, Ленский, даже Никифоров в роли слуги великолепен был. А про Жив. и говорить нечего— это была одна из лучших его ролей, так же как