Прасковья Орлова-Савина - Автобиография

Не за исцеление». — «Господи! велик Бог христианский, — сказал он, перекрестясь. — Я думал слышать о ее кончине». По благости Божией я скоро поправилась, мы наняли другую квартиру, на Вас. остр, в Загибенином переулке, рядом с домом М. В. Загиб <���ениной>, урожденной Самойловой, полюбили друг друга и жили, как сестры, даже более, как лучшие друзья!

Не забыть воздать дань сердечной благодарности Н. Н. Солодовникову. Он присылал справляться о моем здоровье своего конторщика Дружинина. Раз, когда никого не было в комнате, он спросил меня: «А много ли у вас денег? Ваша болезнь и эти переезды, вероятно, стоили дорого?» — «Не знаю, деньги у мужа, но не думаю, чтобы их много осталось. Впрочем, Ил. Вас. давно не получал пенсии и, верно, скоро выпишет ее из Москвы». Он ничего на это не сказал, но в скором времени пришел снова и, здороваясь со мной, положил мне под подушку большой пакет и сказал: «Н. Н. просит принять обещанное». В пакете было 10 тыс.! И я, переговорив с мужем, не решилась отказаться от такой помощи, считая себя вправе принять ее. Он помог нам в тяжелые минуты жизни. За то с тех пор и доныне — молилась и молюсь за него.

Имея 10 тысяч обеспечения, муж повез меня в Новгородскую губ., в имение бывшей своей тещи по первой жене г. Бердниковой. Старушка невыразимо обрадовалась, говоря, что я похожа на ее Анюту, и все любовалась мною. От нее мы поехали в имение Н. Н. Теглева, женатого на родной, старшей сестре покойной Ан. Иван., первой жены моего мужа, и тоже давно умершей. У него жила их меньшая сестра пожилая девица Алек. Ив. и как настоящая хозяйка правила всем домом. А дочь Ел. Ник. с мужем Стромиловых и маленькой дочкой не имели никакой цены у родного отца и должны были смотреть в глаза и угождать тетке. А тетушка явно обманывала старика и ухаживала за соседом Г. М. Коковцевым. А этот начал на меня обращать нежные взоры… Я как будто не замечала. Ал. Ив. ревновала. Рядом, в полуверсте, было имение сестры моего мужа Анны Васильевны Теглевой. Муж ее Петр Макарович служил в морской службе, в это время она была вдова и проживала с детьми в Петерб. Еще в начале своего вдовства, когда я служила, они часто приезжали в Москву, гостили у нас, и Анне Васильевне очень хотелось водвориться у меня. Для этого она соблазняла меня знанием своим кулинарного искусства, умением варить варение, заготовлять соления, а главное, вести экономно все хозяйство! А я ни первого, ни третьего — ничего не смыслила и не имела время заниматься этим. Если бы на этом и остановилось, то, м. б., я и уговорила бы мужа оставить их. Но Ан. Вас. немножко пересолила: восхищаясь мной до приторности, она вздумала слишком откровенными рассказами запутать меня, как молодую, неопытную женщину! Начала говорить о прежней жизни своего брата, о смерти его жены… Будто она поела грибов, кем-то из ревности приготовленных, и как она, больная, не могла его видеть, не позволяла входить в комнату и проч. Но я, не расспрашивая о подробностях, просила не говорить о том, что меня не касается. Она хотела своим чистосердечием, состраданием ко мне запутать меня в сети и потом забрать в руки. Но она не знала, что я уже с 12–13 лет недаром глотала всю нашу лучшую литературу и. играла и читала всего Шекспира. Я росла, училась и действовала в самое блестящее время московского театра. Понимая Ан. Вас, я незаметно отклоняла ее намерение и только оставляла у себя гостить кого-нибудь из Детей. Она была в большой бедности, мы ей помогали; старший сын Сергей воспитывался в Аракчеевском кадетском корпусе; младшего, Александра, она не могла сама пристроить и просила меня. Это было в то время, когда, °ставя моек, театр, мы жили в 46 году в Петербурге. Знакомых у меня не было, и я обегала многие присутственные места, отыскивая ему помещение. Мне рекомендовали и обещали принять в школу кантонистов, что была близ Поце-луева моста; говорили много примеров, что оттуда выходят в аудиторы и др. хорошие должности. Я выписала его из деревни, поместила и затем уехала с мужем в Москву. Но его умная матушка приехала и увидала, что там, кроме учения по наукам и фронтовой службе, заставляют мальчика чистить себе сапоги, платье, убирать постель и вообще наблюдать чистоту и уметь обходиться без крепостных рабов. Ее дворянская натура не выдержала: она взяла его домой, и после я слышала, что, претерпевая крайнюю бедность, он нанимался у кого-то кучером! А не лучше ли было служить солдатом? Скажу к примеру: генерал Петр Павлович Зуев, живя с малолетства в довольно хорошем достатке, так привык сам себе служить, что лакей не чистил ему даже сапог, не только платья. И уже когда он женился на Map. Дм. Ка-зиной, она упросила его перестать пачкаться с сапогами, а платье он всегда сам чистил, что они оба говорили мне лет 10–12 тому назад.

Конечно, Анна Вас. видела, что я не могла быть счастлива с ее братом, и она была права! Несмотря на его доброе сердце, мне очень тяжело и невозможно было привыкнуть к его вспыльчивому характеру, а еще более к его, хотя и редким, кутежам! Бывало, сидит дома неделю, две — спокойно. Занимается токарным станком — он хорошо работал, и я выучилась. Или вышивает в моих пяльцах. И были смешные случаи: кто-нибудь из знакомых скажет: «Вчера я ехал мимо вас, но вы так прилежно вышивали, что и не заметили моего поклона». — «А в какое время это было?» — «Утром, часу в 1». — «Да я целое утро, с 10 до 3, была на репетиции». — «Нет, это вы сидели в белом платье, нагнувшись». «Ну, если в белом платье, так это мой супруг, он любит вышивать мне фон и всегда ходит дома в белой или красной рубашке».

Бывало, он работает свое, я свое и всегда что-нибудь пою — так что, если я замолчу, он кричит: «Соловушка! что ж ты замолчала?» А я и пела-то машинально. Но когда он поедет на репетицию, только не в день спектакля, сохрани Бог, с ним этого не бывало, зайдет в кофейную, к Печкину и — прощай! Напрасно ожидаешь его часов до 3–4 к обеду… Приедет или, скорей, его привезут ночью, а я, конечно, не сплю. Но притворюсь и слежу за тем, что он куролесит. Более всего меня мучило — это его поправление лампадок! Иногда начнет лить масло — мимо, и удивляется, что долго не может наполнить. А иногда и лампадка и масло бух на пол, ну тогда уже я вскочу и стараюсь исправить неосторожность. Все эти проделки родные слышали от других, я никогда никому не жаловалась. Бывало, брат начнет уговаривать меня оставить мужа, возвратиться к родителям: «Если ты будешь жить честно, хорошо, никто тебя не осудит, тем более зная его несносный характер!» — «Нет, мой друг! меня никто не неволил идти замуж, я добровольно согласилась и должна терпеть». Муж меня ревновал ко всем, так что я не смела играть с полным чувством, и поэтому меня называли умной, но холодной артисткой! А того не знали, что почти за каждую роль, при случае, мне доставалось. По благости Божией я имела и имею легкий характер, каждое горе выплачу перед Господом, и как рукой снимет. Да и он, надо отдать ему справедливость, если не сознавался по гордости словами, то делами и угодливостию старался загладить свою вину. Матушка бывала у меня часто, все видела, страдала и с самого первого дня свадьбы, когда увидела его пьяным (что она мне передала впоследствии), терпеть его не могла! А батюшка, обожавший свою любимую дочку, горевал молча и старался как можно реже бывать у нас. А муж, напротив, любил, чтобы они как можно чаще бывали и мы сами ходили к ним обедать. Брат меня очень любил, все наше детство проведено вместе. Когда я, больная золотухой, живала месяцами у родителей, а он был выпущен из школы, тут мы делили и горе и радость. Благодаря Бога у меня-то было мало горя, а он терпел притеснения и как умный человек желал и искал лучшего. Помню, однажды пришел он домой (комнаты наши разделялись перегородкой), сказал: «Здравствуй, сестра!» — и замолк… немного погодя говорит тихо: «Паша, поди сюда тихонько…» Я вхожу и вижу его в слезах, а против него сидит наша собачка — шпиц, пристально глядит на него, и слезы у нее так горошком и катятся. Это я видела раз в жизни и никогда не забуду. Брат иногда писал мне стихи. Раз в это время прилетела канарейка (у нас их было много, матушка разводила и учила их петь под орган), одна села мне на плечо и начала клевать ше-ку — это значит: «пожалуйте мне кушать», он писал что-то серьезное и кончил так: «К концу сказать: сижу с любезною сестрицей, к которой прилетели птицы — желток куриный поклевать».