Александр Бондаренко - Денис Давыдов

Как считал историк Троицкий, «Давыдов подобрал себе в отряде хороших помощников… Сам же Давыдов кроме всех этих качеств блистал природным талантом организатора» [218] Троицкий H. A. 1812. Великий год России. М., 1988. С. 228. .

Отряд направился в сторону Медыни и далее — к селу Скугореву, где Денис «избрал первый притон ».

«Между тем неприятельская армия стремилась к столице. Несчетное число обозов, парков, конвоев и шаек мародеров следовало за нею по обеим сторонам дороги, на пространстве тридцати или сорока верст. Вся эта сволочь, пользуясь безначалием, преступала все меры насилия и неистовства. Пожар разливался по сей широкой черте опустошения, и целые волости с остатком своего имущества бежали от сей всепожирающей лавы, куда — и сами не ведали. Но, чтобы яснее видеть положение моей партии, надо взять выше: путь наш становился опаснее по мере удаления нашего от армии. Даже места, неприкосновенные неприятелем, не мало представляли нам препятствий. Общее и добровольное ополчение поселян преграждало путь нам. В каждом селении ворота были заперты; при них стояли стар и млад с вилами, кольями, топорами и некоторые из них с огнестрельным оружием. К каждому селению один из нас принужден был подъезжать и говорить жителям, что мы русские, что мы пришли на помощь к ним и на защиту православной церкви. Часто ответом нам был выстрел или пущенный с размаха топор, от удара коих судьба спасла нас. Мы могли бы обходить селения; но я хотел распространить слух, что войска возвращаются, утвердить поселян в намерении защищаться и склонить их к немедленному извещению нас о приближении к ним неприятеля, почему с каждым селением продолжались переговоры до вступления в улицу. Там сцена переменялась; едва сомнение уступало место уверенности, что мы русские, как хлеб, пиво, пироги подносимы были солдатам.

Сколько раз я спрашивал жителей по заключении между нами мира : „Отчего вы полагали нас французами?“ Каждый раз отвечали они мне: „Да вишь, родимый (показывая на гусарский мой ментик), это, бают, на их одёжу схожо“. — „Да разве я не русским языком говорю?“ — „Да ведь у них всякого сбора люди!“ Тогда я на опыте узнал, что в Народной войне дблжно не только говорить языком черни, но приноравливаться к ней и в обычаях, и в одежде. Я надел мужичий кафтан, стал отпускать бороду, вместо ордена Святой Анны повесил образ Святителя Николая и заговорил с ними языком народным» [219] Давыдов Д. В. Дневник партизанских действий 1812 года // Давыдов Д. В. Военные записки. С. 207–208. .

И вот тут — точка зрения партикулярного человека. Она высказана по принципу «я не служил, но знаю!» (очень модному в нашей прессе на рубеже 1980–1990-х годов) в 1860-х годах — времени либерализма, «хождения в народ» и «ниспровержения устоев». В журнале «Русское слово», в библиографическом обзоре, который подготовил действительный статский советник Лохвицкий {95} 95 Александр Владимирович Лохвицкий (1830–1884) — действительный статский советник, доктор права, литератор. , несколько страниц было посвящено и четвертому изданию «Сочинений Дениса Васильевича Давыдова». Автор обзора рассуждает:

«Странно выражался патриотизм у многих наших военных героев, и между прочим у Давыдова. Стараясь избавить от беды свой народ, они в то же время оставались как будто чуждыми интересам его и ставили на первом плане свою личную славу. Очень характеристична заметка Давыдова в его партизанском дневнике, что крестьяне не вдруг верили ему, что он русский, и что такие quiproquo заставили его надеть на себя простой кафтан, навесить на грудь, вместо ордена, образ Николая Чудотворца, отрастить бороду и стараться говорить по-простонародному. Последнее, сколько можно судить по запискам, не особенно ему удавалось, и, несмотря на свой маскарад, Давыдов представлялся народу не более как переодетым барином» [220] Русское слово. 1860. № 6. С. 79–80. .

Пишет умный человек, но сколь наивны его представления! Да, Давыдов представлялся мужикам переодетым барином — так и слава богу! Это гораздо лучше, чем казаться для мужиков непереодетым французом.

Вот строки из письма жительницы Москвы от 15 августа 1812 года:

«Двух офицеров арестовали: они на улице вздумали говорить по-французски; народ принял их за переодетых шпионов и хотел поколотить, так как не раз уже ловили французов, одетых крестьянами или в женскую одежду, снимавших планы, занимавшихся поджогами и предрекавших прибытие Наполеона, словом, смущавших народ» [221] Грибоедовская Москва в письмах М. А. Волковой к В. И. Ланской (1812–1818 гг.) // Вестник Европы. 1874. Август. С. 592. .

Хотя, как мы видели на примере унтер-офицера Васильева, и русский язык не всегда помогал… А вот насчет переодетых французов-поджигателей — это явная «утка»; поджигателей у нас почему-то всегда ловили, при любых катаклизмах.

Давыдову совсем было не нужно, чтобы мужики считали его своим братом — он действительно был барином и командиром отряда, а потому к нему следовало относиться соответствующим образом. Хотя Двенадцатый год считается временем небывалого единения всех слоев русского общества, однако воинскую субординацию — то есть то, на чем основана армия — не отменял никто. Без дисциплины и субординации не было бы не только победы над неприятелем, но и сама армия развалилась бы, как это случилось в 1917 году после приснопамятного «приказа № 1», отменявшего «чинопочитание». Но это — иная история.

Так что зря г-н Лохвицкий рассуждал о странностях патриотизма «военных героев», проливавших за Отечество кровь и отдававших жизни. «Стараясь избавить от беды свой народ», невозможно было остаться «чуждым интересам его», и в чем тут «личная слава», если вместо красивого мундира, с которым офицер воистину сроднился, он надевает грубый мужицкий кафтан? На первом плане тут, говоря современным языком, было только обеспечение безопасности.

Несколько далее действительный статский советник пишет:

«Самый предубежденный в пользу Давыдова читатель, пробегая одну задругою прозаические статьи его, не может не убедиться, что заботы о своей личной славе, о представлении личности своей в наиболее партизанском виде, наиболее эффектном освещении, занимали если не первое, то и далеко не последнее место в мысли Давыдова» [222] Русское слово. 1860. № 6. С. 80. .

Ну и что из того, спросим мы, что 20 лет спустя Денис Васильевич вспоминал об этом романтическом времени с легкой ироничной улыбкой и где-то, может, гусарствовал , — что страшного, когда есть что вспомнить?

Людям, через подобные испытания не прошедшим, такой рассказ представляется хвастовством — но чем виноват Давыдов, когда это была его обыденная жизнь и другого ему нечего было вспомнить? Подмечено не раз, что, когда люди штатские дают оценки военным мемуарам, в их словах чувствуются некая обойденность, ущербность, скрытая зависть к военному человеку.