Сергей Есин - Смерть титана. В.И. Ленин

Ленин был слишком хорошим, например, экономистом и опытным хозяйственником, чтобы не понимать значения своего плана государственной монополии внешней торговли. Ленин полагал, что в этом вопросе, несмотря на начавшийся нэп, уступать нельзя. А они, вожди, во время ленинской болезни уступили. Всю возню начал увлекающийся Бухарин. Свойство этого человека в том, что он всегда должен на кого-нибудь опираться, состоять при ком-нибудь, прилипнуть к кому-нибудь. В такие периоды Бухарин является просто медиумом, через которого говорит и действует кто-то другой. Не надо спускать с медиума глаз: иначе он незаметно для себя попадет под прямо противоположное влияние, как другие люди попадают под автомобиль, и начнет поносить своего идола с той же беззаветной восторженностью, с какой только что превозносил. Раньше для него таким идолом был он, Троцкий, потом Ленин, во время мировой войны он проделал резкую эволюцию влево и из рядов меньшевизма перешел на левый фланг большевиков, теперь он медиум то ли Зиновьева, то ли Сталина. Бухарин колебался еще в двадцать втором году: к кому примкнуть? Кто победит? Кто сильнее? Примкнул.

Итак, Бухарин — если большевик, то самый большевикастый — написал в ЦК письмо об отмене этой монополии, прихвостень мелкой буржуазии! На практике Бухарин становился на защиту спекулянта. Мелкого буржуа и верхушек крестьянства против промышленного пролетариата. Вопрос был важный. Ленин тогда, смутно помнит Троцкий, писал, что если существуют опасения, что его, Ленина, этот вопрос волнует и может даже отразиться на состоянии здоровья, думать так совершенно неправильно. Ибо его, Ленина, в десять тысяч раз больше волнует оттяжка, делающая совершенно неустойчивой политику по одному из коренных вопросов. Глубоко больной человек ворошит раскаленные угли экономической политики.

Но этот коренной вопрос должен был решаться на пленуме в отсутствие больного Ленина. Как он мог решиться? И вот тогда Ленин, предварительно проведя посредством своих записочек большую организационную работу среди членов ЦК, обратился к Троцкому за поддержкой. Он его попросил, говоря языком политика, этот вопрос пролоббировать. Другое дело, что Ленин сам уже сумел доказать свою точку зрения, да так, что многие члены ЦК сняли свои возражения. Возникал некоторый непроговариваемый заговорок: «Еще посмотрим, кто кого». Он, Троцкий, проявил здесь не только свою лояльность к больному, его позиция была схожей с позицией Ленина. Это была победа. И Ленин, как человек по-старомодному вежливый, ответил на услугу старого соратника и противника — вот оно, единство противоположностей — коротким письмом, которое он продиктовал 22 декабря. «Л. Троцкий, как будто удалось взять позицию без единого выстрела, простым маневренным движением. Я предлагаю не останавливаться и продолжать наступление».

Вот это-то письмо и было показано Каменеву. Хорошенькие воспоминания возникают под стук колес! Он, Троцкий, раз за разом спрашивает себя: зачем? Чтобы продемонстрировать на всякий случай свою незаинтересованность в дальнейшем ходе событий? Чтобы оказать дружескую услугу Каменеву? Чтобы через Каменева прощупать возможность сближения со Сталиным и последующий раздел власти? Про запас! По сути, это была многоходовка, но Троцкий не рассчитал рикошета. Каменев тут же, и с некоторой паникой, переслал письмо Сталину со своей припиской. Из этого крошечного документа стали очевидны ленинский план блока с Троцким и стремление противодействовать сталинско-каменевско-зиновьевскому союзу. Союзу эпигонов, как называет их Троцкий. Скрытая ярость Сталина — в ответе Каменеву: «Записку получил. По-моему, следует ограничиться заявлением в твоем докладе, не делая демонстрации во фракции. Как мог Старик организовать переписку с Троцким при абсолютном запрещении Ферстера?» Сталина взволновала неэффективность его системы изоляции Ленина. Никакой сложности не составляло высчитать, что Ленин продиктовал свое письмо через четыре дня после того, как тот же самый пленум ЦК РКП(б), который подтвердил ленинскую позицию о монополии внешней торговли, возложил на Сталина «персональную ответственность за изоляцию Владимира Ильича как в отношении личных сношений с работниками, так и переписки». Крупская, когда принимала ленинскую диктовку для Троцкого, нарушила партийную дисциплину. Так родился конфликт Сталин-Крупская, возникло одно из первых звеньев в цепи, приведшей к страшной катастрофе. Не смоет ли эта катастрофа и самого Троцкого?

Троцкий, конечно, тайно мечтает стать наследником Ленина, первым лицом в государстве. В истории случалось и не такое. И тем не менее его обуревают сомнения. Ну, что Ленин? Он в конце концов был дворянином, а значит, принадлежал к привилегированному сословию, традиционно в России стоящему у руля власти. Но может быть, политические перемены, произошедшие в стране, станут окончательно ясными, когда государство возглавит человек из самого обездоленного социального слоя? А кого как не евреев можно назвать париями жизни? Из даже небогатых дворянских апартаментов в кремлевский дворец — это одно, а вот из хлева, из нищей заброшенной Яновки, как он, Троцкий, ну это было бы совсем другое.

Он уже по опыту знает, детство всегда появляется в памяти человека на переломных моментах его жизни, в дни тяжелой расслабляющей болезни. Он в этом смысле не исключение. Это только Сталину чуждо все человеческое. В детстве человек скрывается от самого себя и от решения множества подступающих к нему вопросов. У него есть собственная философия на этот счет. Он думает, что детство слывет самой счастливой порой жизни совершенно несправедливо. Вельможи в литературе или плебеи, воспевавшие вельмож, канонизировали эту насквозь аристократическую оценку детства. Это особое детство — обеспеченное, избыточное, безоблачное в наследственно богатых и просвещенных семьях. Среди ласк и игр, оно, конечно, должно было оставаться в памяти как залитая солнцем поляна в начале жизненного пути. У подавляющего же большинства людей видится, наоборот, темное и зависимое детство. Его детство, сына еврея-арендатора, человека биографии средней, между помещиком и кулаком, было тоже голодным и холодным. Он, правда, не знал нужды, но не знал и щедростей жизни. Никогда в детстве у него не было настоящих, из магазина, игрушек. Только раз из Харькова, куда мать ездила к врачу, на прием к профессору, она привезла ему лошадку из папье-маше и мяч.

Из этой части его жизни ему есть что вспоминать. Хутор Яновка под Одессой, где отец, все время расширяющий свои владения, арендовал землю. Расширял недаром. Когда сын Лева уезжал в свою первую ссылку как политический, в каблуках его ботинок было спрятано несколько золотых монет. Папа не зря экономил на всем. Октябрьская революция застала отца очень зажиточным человеком. Красные ему были опасны как крупному собственнику. Белые преследовали как отца Троцкого. Обычная коллизия семьи во время революции. Как-то пробрался старый отец, после того как очистили юг от белых, в Москву. Вот была встреча, удивившая всю кремлевскую охрану! Бывший помещик-еврей управлял при советской власти государственной мельницей. Мельница была у него и раньше в Яновке. Только тогда своя.