Сергей Есин - Смерть титана. В.И. Ленин

Мое путешествие было довольно комфортабельно и очень поучительно. Поезда тогда ходили не так быстро, как в дальнейшем, и огромную страну можно было изучать из вагонного окна в отчетливых подробностях. Мои визуальные представления накладывались на то, о чем я целый год читал и что конспектировал: статистические сборники разных губерний России. Так что же в сознании оставалось в виде ярких, запоминающихся образов? Отдельные картины быта или та социальная и статистическая подкладка, которая стояла за самобытной народной жизнью? Что я угадывал, вглядываясь на станциях в узоры человеческих отношений, в лица пассажиров первого и второго классов, в лица кочегаров, стрелочников, дорожных рабочих, крестьян и крестьянок, пришедших к поезду, чтобы продать нехитрый продукт собственного хозяйства: кринку молока, миску соленых грибов или жареного куренка? Что я угадывал: верность этих живых картин скучному статистическому тексту отчетов и сборников или новые веяния и тенденции нашей общей народной жизни?

Как хорошо помнится это мое замечательное путешествие по России! Я никогда не писал, как уже заметил, дневников. Эта сосредоточенная внутренняя работа отнимает, должно быть, много сил и времени от основной и глубинной. Но я всю жизнь писал, не особенно жалуя этот жанр, довольно много писем.

Так что же помнится теперь по истечении нескольких десятков лет? Цитировать ли мне все по памяти, или попросить кого-нибудь покопаться в архивах и найти мои письма к матери? Мама, вопреки всем правилам конспирации, которой я ее безуспешно учил, сохранила все мои письма, видя в них живую связь с сыном. А сын даже не смог приехать перед ее смертью, чтобы проститься.

Уж коли зашла речь о правилах конспирации, напомню их для будущих революционеров. Эти правила мы вырабатывали и формулировали, обмениваясь мнениями, с Мартовым, который раньше меня стал изучать науку нелегальщины. Во-первых, никогда не называть ни друг друга, ни отсутствующих членов организации — даже когда говоришь с глазу на глаз — их действительными именами. Во-вторых, никогда не писать своим товарищам по подпольной работе «невинных» писем. В письмах же шифрованных не упоминать имен. В-третьих, не ходить по улицам с какими-либо свертками, даже самого бытового содержания. Никогда на улицах не раскланиваться со своими товарищами. Даже не бросать приветственных взглядов. Все это может привлечь внимание и к твоим товарищам, и к тебе. Никому не задавать лишних вопросов. В-четвертых, никогда не идти к месту, где ты должен быть, прямым путем. Близкий путь — это путь порою не самый верный. Ну, а пятое элементарно: в комнате надо говорить, понизив голос.

Тем не менее вернемся к письмам, которые я писал маме.

Особенно хорошо я помню станцию Обь. Огромный железнодорожный мост через широченную реку еще не был построен. На одном берегу железная дорога заканчивалась, а на другом как бы начиналась заново. Пассажиры должны были перебираться самостоятельно с западного на восточный берег реки и уже там снова брать билет до пункта назначения.

«Пишу тебе, дорогая мамочка, еще раз с дороги. Остановка здесь большая, делать нечего, и я решил приняться за дорожное письмо — третье по счету. Ехать все еще остается двое суток. Я переехал сейчас на лошадях через Обь и взял уже билет до Красноярска. Так как здесь движение пока «временное», то плата еще по старому тарифу, и мне пришлось отдать 10 р. за билет + 5 р. за какие-нибудь 700 верст!! И движение поездов здесь уже совсем непозволительное. Эти 700 верст мы протащимся двое суток. Дальше, за Красноярском, движение есть до Канска, т. е. на 220 верст, а всего до Иркутска около 100. Значит, придется ехать на лошадях, — если придется. На эти 220 верст железной дороги уходят тоже сутки: чем дальше, тем тише ползут поезда.

Переезд через Обь приходится делать на лошадях, потому что мост еще не готов окончательно, хотя уже возведен его остов. Ехать было недурно, — но без теплого (или, вернее, теплейшего) платья удалось обойтись только благодаря кратковременности переезда: менее часа. Если придется ехать на лошадях к месту назначения (это, по всей вероятности, так и будет), то, разумеется, придется приобретать тулуп, валенки и даже, может быть, шапку.

Несмотря на дьявольскую медленность передвижения, я утомлен дорогой несравненно меньше, чем ожидал. Можно сказать даже, что вовсе почти не утомлен. Это мне самому странно, ибо прежде, бывало, какие-нибудь 3 суток от Самары до С.-Петербурга и то измотают. Дело, вероятно, в том, что я здесь все ночи без исключения прекрасно сплю. Окрестности Западно-Сибирской дороги, которую я только что проехал всю (1300 верст от Челябинска до Кривощекова, трое суток), поразительно однообразны: голая и глухая степь. Ни жилья, ни городов, очень редки деревни, изредка лес, а то все степь. Снег и небо — и так в течение всех трех дней. Дальше будет, говорят, сначала тайга, а потом, от Ачинска, горы. Зато воздух степной чрезвычайно хорош: дышится легко. Мороз крепкий: больше 20 градусов. Сибиряки утверждают, что это благодаря «мягкости» воздуха, которая делает мороз гораздо легче переносимым. Весьма правдоподобно…».

Адресаты совершенно по-другому читают письма, чем люди посторонние. Между адресатом и автором письма существуют особые отношения, им обоим понятно то, что не всегда улавливают люди посторонние. На два обстоятельства в письме стоит обратить внимание.

Во-первых, хорошо начал спать, потому что появилось чувство определенности, на ближайшее время я знал, что меня ожидает, и приблизительно спланировал эти три года. Основным в личном плане было следующее: не потерять завоеванного уровня, работать над собой и продолжать то, что я делал как политический писатель. О своей работе как революционера, я не говорю, это всегда оставалось фундаментом деятельности и моих раздумий. Цель в жизни — это и есть цель жизни. Эту мою максиму, выглядящую как незатейливая тавтология, сможет понять лишь человек, сделавший выбранную однажды цель смыслом всей своей жизни.

Но вот второе было даже выделено в письме и намекало на некоторую надежду — «если придется».

Экспозиция «шушенской экспозиции».

Легенды об изводе зайцев, и не только зайцев.

«Легальный марксизм» — не марксизм, поскольку смыкается с «экономизмом».

Литература, измеряемая пудами, и дорогой «беспонятный» читатель

Теоретически мне надо было ехать до Иркутска, именно там находилась резиденция губернатора, в распоряжение которого я как ссыльный поступал. Воля губернатора определяла конкретный район моей трехлетней ссылки и поселения. Но я не был бы юристом, если бы не имел некоторого плана.