Людмила Зыкина - Течёт моя Волга…

За калейдоскопом житейских будней и забот незаметен стремительный бег времени, которое так безжалостно укорачивает длинный ряд годов, прибавляя вовсе ненужные морщины. Зато воспоминание сглаживает их, омолаживая лик, делая его светлее, одухотвореннее.

С необычайной яркостью вспоминаю давно и не очень давно прошедшее, живо воскрешаю в памяти подробности множества встреч, лица замечательных людей звучат в ушах, словно это было вчера, их голоса. Иных уж нет, а те далече, сказал поэт, наверное, не без горечи и грусти. Что поделаешь, бессмертен лишь Господь Бог, разлука же, как известно, уносит любовь, и не только ее.

Однажды я спросила Родиона Щедрина: «Что такое счастье?» Он ответил: «Это тепло человеческих встреч». Сказано точно и всеобъемлюще.

Действительно, тем и прекрасно искусство, что за отданное ему душевное горение оно не только одаривает яркими и волнующими минутами творческого удовлетворения, но и помогает открывать в людях неведомые им самим драгоценные тайники, те их черты и особенности, которые обычно дремлют под спудом повседневности. В этом и состоит счастье моей профессии, моей жизни. Счастлива я тем, что пела не только на всех лучших концертных площадках планеты, но и на неказистых подмостках родных новостроек, на палубах больших и малых военных кораблей, на сценах Дворцов и Домов культуры поморов, нефтяников, газовиков, шахтеров, судостроителей, сельских тружеников… Ведь песня — это как объяснение в любви, и я не устаю признаваться в этом чувстве к своему великому народу, надеюсь, не промотавшему своих сил и не отчаявшемуся в своем стремлении возродить мощь России.

Давно-давно я прочла у Сент-Экзюпери, что «единственная настоящая роскошь — это роскошь человеческого общения». Тогда, по молодости, я не задумывалась над смыслом и значением этих слов и лишь годы спустя до конца поняла, как прав оказался французский летчик, одаренный поэт и писатель, одержимый искатель, герой. Он и сегодня может служить примером для всех и каждого своей интеллектуальной деятельностью, моральными качествами. И как близки оказались понимание счастья и роскоши русского композитора и пионера французской авиации.

Мне еще и повезло. На родине и за ее пределами жизнь сталкивала меня и сталкивает поныне с интересными талантливыми людьми, часть которых, можно сказать, — явление, целая эпоха в мировом искусстве. Им также уделено значительное место в книге. В целом же это не биография, не монография и уж тем более не исследование моего или чьего-либо творчества. Это все лишь беглые наблюдения о встречах, общении, о том, что сохранила и несет через годы память. Думаю, что они кого-то заинтересуют, принесут пользу, пригодятся для понимания роли и места человека в жизни, искусстве.

Учла я и многочисленные просьбы моих слушателей написать о своем детстве, юности, о том, какими тернистыми путями шла к песне.

Источников в работе над этой книгой было несколько. Это и мои ранние опубликованные размышления об искусстве, и довольно объемистый архив о творческом пути, заботливо собранный мужем, и газетные и журнальные статьи о деятелях культуры.

Не скрою от Вас, читатель, что всех, о ком я пишу более или менее подробно, я любила и люблю и вполне допускаю, что, рассказывая о них, я в чем-то не совсем беспристрастна. Ну что ж, вольному воля, да и может ли человек вообще быть бесконечно беспристрастным, особенно на крутых поворотах жизни, судьбы? Вряд ли. Да и не в этом суть. Главное не отказываться от своих убеждений, симпатий, друзей, веры.

Архангельское

Я уже проснулась, сон отлетел, но глаз не открываю: мне кажется, что так, с закрытыми глазами, лучше слушать бабушкин голос и, главное, вдыхать запах вкусного-превкусного пирога-курника, который готовят на кухне…

Но это сладостное полузабытье длится несколько мгновений. Мне уже шесть лет, и сегодня, в воскресный день, непременно дадут какое-нибудь важное поручение — например, помочь накрывать на стол.

— Вставай, Милуша! — нараспев говорит папина мама Василиса Дмитриевна. Только она называет меня так, я же зову ее по-деревенски: Васюта, бабушка Васюта.

Иду на кухню — здесь просторно, чисто, как в деревенской избе, — и получаю свою долю пирога. Верчусь у бабушки под ногами. Сегодня семейный обед, и в комнате нашей скоро станет тесно: придут родственники — мои тетки с мужьями и детьми.

Мы живем на самом краю Черемушек (теперь мест этих не узнать: недавно завернула в родной уголок — ни дома, ни тропки не нашла).

Неподалеку из-под земли бьет ключ.

Полтораста шагов вприпрыжку — и я на берегу полузаросшей реки. Оглядываюсь вокруг — ни души.

Стягиваю через голову стираное-перестиранное платьице и осторожно погружаюсь в студеную ключевую воду.

Вода прозрачна до самого дна: все камешки, все песчинки как на ладони, а в глубине медленно плавают черные неторопливые пиявки. Я их очень боюсь, но вида не подаю — воспитываю волю; стою на одной ноге и начинаю счет. Дойдя до десяти, умиляюсь собственной выдержке, прибавляю еще один десяток, затем другой — так до трехсот.

Пора возвращаться, а уходить не хочется. Но дома ждет праздник и, что самое важное, — бабушкины песни.

…Не так давно в одном из писем я прочла о себе стихотворные строчки:

Насчет окраины — верно, только я — москвичка, родилась в Черемушках, как потом выяснилось, в один день с Вильгельмом Кюхельбекером, Ильей Глазуновым, Тихоном Хренниковым — 10 июня. А вот исток наш, родительский корень, действительно рязанский.

Бабушка моя была родом из-под Скопина, из деревни Лопатино. Это неподалеку от есенинских мест, на границе, как там говорят, «московщины» и «рязанщины». Много лет собиралась я съездить на родину к бабушке, да все как-то не получалось; наконец собралась, поехала. Только никого из знавших Василису Дмитриевну в деревне уже не осталось.

А была она известная на всю округу песельница.

Пела бабушка Васюта, как сама любила говорить, «нутром»; песня буквально клокотала в ней, хотя она почти никогда не повышала голоса.

Из своего горла она извлекала просто удивительные звуки, и была для нее песня отдушиной в трудной, порой нерадостной жизни.

Когда умер дед и гроб его поставили на стол в центре комнаты, бабушка не плакала — она запела вдруг высоко, скорбно и протяжно. Я дернула ее за сарафан: