Петр Астахов - Зигзаги судьбы. Из жизни советского военнопленного и советского зэка

В витринах магазинов — добротные товары и красочная реклама, в многочисленных хлебных и булочных — аппетитные хлеба и румяные булки. На видных местах цветные плакаты с изображением Гитлера в форме SA, с бросающейся в глаза свастикой.

Среди публики подтянутые и важные немецкие офицеры, преисполненные достоинства унтеры, довольные солдаты.

Мой случайный взгляд остановился на двух молодых девицах, прошедших под руку с офицером — они непринужденно и весело что-то обсуждали. Что-то кольнуло в сердце — «Кому война, а для кого радости…»

Колонна все дальше уходила от праздничного центра. Чем дальше оставался позади центр города и приближалась окраина, тем острее чувствовался контраст между жителями этих районов. Здесь уже не было ни праздничной суеты, ни нарядов — пленных встречали на улицах простые и бедно одетые женщины, своим видом выражавшие боль и сострадание к тем, кто еле двигался в колонне.

В руках или передниках у женщин были куски хлеба, вареная картошка или еще какая-то немудреная по военному времени снедь, которую они украдкой передавали пленным, с опаской поглядывая на конвоиров.

Вглядываясь в лица пленных, они, наверное, надеялись встретить кого-то из своих близких.

Старушки, читавшие про себя молитвы, утирали слезы… А колонне конца все не было — пленные шли нескончаемым потоком.

Вот и тюрьма.

Серо-зеленоватое здание со множеством зарешеченных окон в несколько этажей проглотило в раскрытые ворота нашу группу, оставляя за собой еще многих на улице. Когда-то строгая тишина тюремных коридоров и набитых до отказа общих камер с круглосуточно дежурившими «вертухаями», сменилась обстановкой новых порядков. Все камеры на этажах были открыты, здесь свободно гулял ветер сквозь решетки окон и раскрытых настежь дверей.

Здесь пленные почувствовали себя свободнее, — в стенах тюрьмы кончались полномочия конвойных, и пленные поступали в ведение тюремных властей.

Наконец наступил черед знакомства с тюремным надзором. Присмотревшись к надзирателям, обратил внимание на мало заметную деталь — форма на них была старая немецкая, уже ношеная и перекрашенная в темно-зеленый цвет. В руках толстый резиновый жгут, с которым они ловко обращались, раздавая удары слабым и плохо стоящим на ногах или же просто зазевавшимся.

Новоиспеченные служители немецкой охранки, или проще «полицаи» с усердием выполняли эту работу, зарабатывая доверие и авторитет новых хозяев, чтобы заполучить навсегда столь «престижное» место.

Первое в эти дни, но зато какое отрезвляющее знакомство!

Годы, прожитые при Советской власти, приобщили нас к ежедневным лозунгам о «единстве партии и народа», «интернациональном братстве» и, казалось, оно было построено, но стоило только поставить это братство и единство в условия войны, как от них остался след мыльного пузыря — на службу к немцам потянулось все националистическое отребье, и в первый же день пребывания в Харьковской тюрьме я почувствовал, что это такое.

Тюрьма в Харькове была пересыльно-перевалочным пунктом, принимавшим пленных с фронта для дальнейшей транспортировки на оккупированную территорию. Здесь долго не держали — сутки, самое большее, двое, а затем отправляли на товарную станцию, грузили в вагоны и везли по назначению.

Несколько дней дороги до тюрьмы и время, проведенное в тюрьме, подтянули и без того пустые желудки. О кормежке не могло быть и речи — слабых вели под руки, чтобы конвоиры их не застрелили. Обессиленных не оставляли в пути — их пристреливали конвоиры. Держались те, у кого еще оставались крохи сухарей от пайка, выданного перед наступлением, или куски хлеба, полученные от сердобольных женщин на дороге.

Как сложилась моя судьба в эти первые дни, когда кроме сохранившейся жизни было потеряно все остальное?

Что представлял из себя, на что мог рассчитывать в этих условиях, да имел ли, вообще какую-нибудь надежду, чтобы выжить?

Скажу прямо — шансов остаться живым у меня не было, я должен был умереть. Возможно, что процесс этот мог растянуться на какое-то время, принимая во внимание мой возраст и нерастраченные еще силы. Мне было восемнадцать, но выглядел я моложе своих лет — лицо скрывало мои годы, я был похож на мальчишку 14–15 лет.

Жизнь прошлая, тепличные условия, отсутствие физической и армейской закалки, после которых юноша становится взрослым, оказали мне плохую услугу.

Попав в плен, я потерял коллектив, который мог в любую минуту придти на помощь, его моральную поддержку, и очутился в ситуации, где каждый думает только о себе, о сохранении своей и только своей жизни.

Новая среда и необычная обстановка пленных лагерей заставили меня, как утопающего, барахтаться в бурном потоке и плыть без всяких ориентиров в неизвестность…

Май выдался теплый — днем хорошо припекало солнце, случались по-настоящему жаркие дни.

Гимнастерка и галифе, выданные в Гудермесе, потеряли свой вид — выгорели и износились. Солдатская шинель давила тяжестью на плечи, стесняла движения, особенно тогда, когда было солнечно и жарко, но в холодные ночи она служила одновременно подстилкой и одеялом.

В солдатском мешке оставалось еще последнее «тепло дома» — коричневый из верблюжьей шерсти свитер, связанный матушкой на дорогу, солдатская пара нательного белья, несколько писем от родных и Аси, да крошки сухарей от съеденного в эти дни пайка.

Все было чужое вокруг.

Утром, пробираясь сквозь тюремный коридор, забитый пленными, увидел знакомое лицо своего командира роты, старшего лейтенанта Завгороднего. Он был в солдатской шинели, в пилотке, в гимнастерке без «кубарей» и прочих отличий.

Встретившись со мной взглядом, он тут же отвернулся. И как-то незаметно исчез — больше я его не встречал.

После двух дней пребывания на Холодной Горе большую партию пленных построили и повели на железнодорожную станцию.

Опять послышались знакомые слова: «Los! Los! Menschen!»

Они теперь стали встречаться чаще. И хотя перевод их был неизвестен, они становились понятнее. Они означали что-то близкое нашему «давай, давай».

В таких же вагонах, в каких мы добирались из Гудермеса к фронту, нас повезли на Запад, но разница между теми красноармейцами и теперешними пленными была в том, что вагоны шли закрытыми и сопровождали нас немецкие конвоиры. Единственное маленькое окошечко с колючей проволокой в углу вагона не могло вместить всех желающих увидеть «волю».

Май был на исходе, и природа после холодов и снега принаряжалась в зеленый убор, земля отдавала людям тепло, краски и запахи.

Состав часто останавливался. У окна постоянно толпились люди и те, кто ничего не видел, нетерпеливо любопытствовали: «Ну что там? Что за станция? Почему стоим?»