Петр Астахов - Зигзаги судьбы. Из жизни советского военнопленного и советского зэка

В этот день меня одолевали сомнения — не слишком ли уверенно заявил о себе, назвавшись художником? Ведь это заявление мог сделать лишь недоучка!

В один из дней конвоир принес мне листок бумаги и карандаш и, когда все были заняты едой, я стал рисовать солдата.

Робко набрасывая контуры, я почувствовал вскоре уверенность в работе и довольно быстро схватил характерные черты. И хотя в наброске, видимо, были недостатки, я увидел в нем главное — сходство и, поэтому уверенно протянул рисунок солдату.

Он вытащил несколько сигарет, протянул мне. Потом попросил мою консервную банку, заменявшую котелок и принес из солдатской кухни остатки очень вкусного супа из фасоли с копченым салом.

Это был мой первый успех и честно заработанное вознаграждение, прибавившее уверенности в себе. Я был не только сыт, но даже получил возможность выменять кусок хлеба на несколько сигарет, заработанных у солдата.

Потом потянулись дни с надеждами и разочарованиями. Случались просветы, когда кто-либо из немецких солдат выражал желание быть нарисованным.

Что же можно было ожидать мне, пленному, тогда в те трудные дни, когда события на фронте складывались в пользу немцев, а войска продолжали уверенно продвигаться на Восток? Где же остановится машина войны?

Однажды в Первомайске произошло необычное событие — прошел слух о приезде в лагерь немцев, знающих русский язык и представляющих промышленные круги Германии. Они должны были познакомиться со всеми военнопленными, чтобы отобрать специалистов для работы в Германии. Когда эта новость дошла до голодных и измученных лагерников, у нас появилась надежда, что, может быть, это изменит условия нашего существования к лучшему.

Тогда я задумался, а в чем же я «специалист»? Я только-только кончил школу и не успел приобрести никаких навыков, кроме крошечного опыта в чертежной и картографической работе. В школе я преуспевал в графике, знал несколько видов шрифта, что для картографа было особенно важно. Но зачем картография на заводе? Единственное, что я мог еще предложить полезного, было черчение, и я решил назвать себя чертежником.

За несколько дней через лагерную комендатуру прошли сотни пленных. По рассказам опрошенных, трудно было определить, чем интересуются немцы. Сомнения и заботу вызывал вопрос о принадлежности к комсомолу. По логике каждый комсомолец — резерв для ВКП(б), а коммунистов немцы уничтожают. Значит нужно попытаться скрыть свое комсомольское происхождение, чтобы заработать проходной балл для поездки в Германию. Впрочем, полагал я, шансов уехать в Германию у меня не было. Шансы у тех, кто уже работал на заводе, имел квалификацию и разряд.

Мужчина средних лет предложил мне сесть. Перед ним лежали бланки и бумаги, куда он заносил мои ответы. Разговор, в основном, касался моей биографии. Где родился, когда? Почему приехал в Советский Союз? Где учился, чем увлекался в школе? Был ли в комсомоле? Люблю ли читать? Какой литературой увлекаюсь? Есть ли у меня специальность?

По ответам можно было бы воссоздать портрет нужного человека… Беседа продолжалась не более десяти минут, и, когда я задумался о ее результате, то ничего определенного сказать не мог. А внешность моя была настолько малоубедительной, что немытое лицо и руки, вихры давно нестриженной головы, замусоленные гимнастерка и галифе, босые ноги вызывали, вероятно, жалкое чувство сострадания.

После нескольких дней работы комиссия переехала в другой лагерь, а событие, сильно взволновавшее лагерников, стало забываться и вскоре совсем утихло.

Однажды утром, выходя со своей командой на работу, я у вахты услышал свою фамилию. Я вышел из строя и присоединился к группе людей, стоявших у ограждения — здесь было несколько человек. Нас предупредили никуда не расходиться, должен был подойти конвой. По отдельным словам становилось ясно, что нас должны отправить на вокзал.

Ждали мы недолго, и вот, наконец, команда: «специалисты, строиться».

Команда эта внесла ясность в происходящее — стало понятно назначение группы. Подумал, что повлияло на такой отбор? В группе было меньше десяти человек, отобранных из всего лагеря! «Неужели чертежники так нужны в Германии?» — наивно спрашивал себя.

У вахты нам выдали по пайке хлеба на дорогу, и по хорошо знакомой дороге «специалисты» направились к станции, как нам показалось, для отправки в Германию. Но путь туда оказался гораздо сложнее и дольше по времени.

Первый сделанный сегодня шаг был, как оказалось, не к заводской проходной, а в лагерь Восточного министерства Германии, занятого в годы войны подготовкой служащих для гражданских ведомств на оккупированной территории Советского Союза.

Более подробно об этом расскажу по порядку происходящих со мною событий.

Война была громом среди ясного неба для всей страны; даже Великий Вождь и тот потерял равновесие и оказался в шоке. Можно представить, какое состояние испытали люди, бывшие с первых минут войны у ее переднего края!

Волна нашествия сметала на своем пути все. Скупые сводки Советского Информбюро не могли скрыть трагизма происходящего. За первые месяцы немцы сумели захватить Латвию, Литву, Белоруссию, Молдавию и большую часть Украины, проникнув вглубь Советского Союза на 300–600 километров. Они угрожали Ленинграду, Смоленску, Киеву. Кроме захваченной территории Красная армия несла невосполнимые потери в боевой технике, танках, самолетах и всего, что досталось врагу на оставленной территории. Главными потерями, о которых старались не говорить, — были людские. Массовые окружения советских войск проходили мимо сводок, а если и публиковались, то в очень скромных цифрах.

Когда мне впервые пришлось сравнивать потери в Харьковской операции мая 1942 года по нашим и по немецким данным, то разница эта выражалась такими цифрами: наши — 70 тысяч человек, немцы — 240 тысяч. Такое же, примерно, соотношение людских потерь при взятии Киева. По нашим данным — 175 тысяч, по немецким — 665 тысяч.

Во время Нюрнбергского процесса советская сторона представила ряд немецких документов, в которых было сказано, что за первые полгода войны было захвачено 3.9 миллиона пленных, из коих к началу 1942 года в живых осталось 1,1 миллиона.

Эта цифра мне представилась наиболее правдивой, так как молва оставшихся в живых после суровой зимы 1941–1942 гг. называла именно эту цифру в 3 миллиона — это умершие от голода и холодной зимы. А в приказе от 28 июня 1942 года Сталин ссылался на еще более чудовищную цифру — 70 миллионов человек населения, оказавшихся на оккупированной немцами территории после года военных действий.

Сейчас пишется новая История Великой отечественной войны 1941–1945 гг., и хотелось бы, чтобы вопреки прошлым подходам были расставлены все недостающие точки, чтобы были опубликованы все опущенные факты и цифры.