Сергей Снегов - Книга бытия

Я покорился. Больше всего на свете (теоретически, разумеется, ибо практически этим никогда не занимался) я ненавидел бухгалтерию. Вычисления Варвары Федоровны были еще скучней бухгалтерских. А компьютеров и ЭВМ тогда не существовало… Конечно, я понимал, что без таких расчетов наблюдательная астрономия бесполезна. Но это означало только одно: не все ее разделы мне по душе.

Вскоре я отправился к Александру Яковлевичу попросил дать мне другое задание, больше соответствующее моим увлечениям.

— Это великолепно, что вас тянет к опыту, — одобрил он. — Но сейчас нам не нужны наблюдатели, а без новых вычислителей мы как без рук. Рассудите сами: ну, поставлю я вас на рефлектор рядом с опытным сотрудником — вы же только мешать ему станете. А что до точности наблюдений… Вам еще долго веры не будет.

— Не боги горшки обжигают, — пробормотал я.

— Не боги, верно. Мастера! Между прочим, Варвара Федоровна замечательный специалист! Ее данные по цефеидам попали даже в международные справочники. Вас это не устраивает?

— Боюсь, не устраивает, — признался я.

Он явно был недоволен — и вдруг его охватило вдохновение. Александр Яковлевич никогда не менял своих решений — но это не мешало ему постоянно находить новые.

— Я придумал для вас работу! — объявил он решительно. — Она будет вам по вкусу. Вы просто рождены для нее.

— Какую? — воодушевился я.

— Сразу сказать не могу. Окончательно определимся после моей очередной поездки в Полтаву. Уезжаю через неделю, возвращаюсь через месяц. Пока продолжайте практиковаться на цефеидах.

Теперь я без прежнего отвращения помогал Варваре Федоровне в ее бесконечных вычислениях. Мысль о новой работе, несомненно связанной с тайнами мироздания, делала ряды цифр менее занудными. В свободное время я ходил к соседям — астрономам-любителям. Здесь усердствовал Толя и можно было поболтать с Сонечкой, милой девушкой, героически влюбленной в звезды и Дьякова (вскоре она стала его женой). Иногда подчиненных осчастливливал визитом руководитель — сын знаменитого певца Платона Цесевича. Он был значителен и важен — впрочем, отцовское имя было известней, чем его собственные труды. Впоследствии он заменил Орлова на посту заведующего (кажется, его уже стали называть начальником) Одесской государственной астрономической обсерватории.

Незадолго до возвращения Александра Яковлевича из Полтавы моя жена Фира поняла, что беременна. О родах нельзя было и мечтать — мы скрывали свой брак от Фириного отца. Он, правда, жил отдельно от жены и дочери — но деньгами им помогал. Ортодоксальный еврей, он поклялся, что не допустит в семью гоя. [68] «Гой» — «народ» (иврит). Этим словом, вошедшим во многие языки (в частности — русский и английский), иудаисты обозначают нееврея и употребляют его, как правило, с презрительным оттенком. Он приносил своим женщинам пятьдесят рублей в месяц — на них и жили: Любовь Израилевна была больна и не могла работать, а Фира, как и я, стипендии не получала. На семейном совете постановили: аборт неизбежен.

Тогда их делали только тайно — нужны были немалые средства.

Денег — ни маленьких, ни больших — у нас не было. Пришлось продавать, что имелось, и занимать — по пятерке, по десятке… Наконец оговорили место и день операции. И в это время из Полтавы прикатил Орлов.

Радостный, искрящийся, он вызвал меня к себе.

— Я обещал вам дать работу по душе. Сегодня могу исполнить обещание. О лучшем молодой ученый и мечтать не может!

И он объяснил, что в районе Полтавы, согласно геологическим прогнозам, могут обнаружиться нефть или газ. Нужно определить районы возможных залежей, чтобы начать опытное бурение. Скопления углеводородов вызывают изменение силы тяжести — на эту аномалию указывают колебания маятника. Он, академик Орлов, организовал опытную поисковую геодезическую партию. От нас, астрономов, требуют помощи в выполнении первой пятилетки — эта поисковая партия будет нашим ответом. Работу с маятником он возлагает на меня. Экспедиция придется на время весенних каникул и продлится около месяца. Возможно, понадобится прихватить недельку-другую и сверх того — этот вопрос он согласует с товарищем Фарбером, директором института. Выезд в Полтаву послезавтра утром.

Пока он говорил, в моей голове проносились ужасные картины: Фира одна идет на операцию, одна возвращается обратно, одна лежит в постели, одна перемучивает потерю ребенка…

— Я не могу ехать послезавтра… По семейным обстоятельствам, — сказал я умоляюще.

Орлов сурово поглядел на меня.

— Вы хотели отойти от непрерывных вычислений — я предлагаю вам такую возможность. Вы мечтали об эксперименте — я его вам даю. Вы физик — работа чисто физическая. И последнее: мы помогаем выполнению первого пятилетнего плана! Считаю отговорки несерьезными.

— Но моя жена, Александр Яковлевич…

— Молодой человек, наука требует жертв. Но жертв у вас я не вымогаю — только служения, истового служения. Ваша жена должна понимать, что ваши успехи немыслимы без ее терпения и уважения к вашей научной верности. Идите в бухгалтерию и получайте командировочные.

Я вышел из кабинета Орлова и направился к выходу из парка. За мной ничего не значилось (денег за работу в обсерватории я не получал, инструментов и приборов не брал), меня ничто не могло остановить.

Больше никогда не появлялся я в Одесской астрономической обсерватории и не встречался с ее руководителем, академиком Александром Яковлевичем Орловым. Я даже к соседям-любителям перестал заходить.

Служение астрономии не удалось. И первому пятилетнему плану я тоже не помог.

Одним из самых важных событий осени 1929-го стала моя дружба с Оскаром Розенблюмом.

Еще до этого, сталкиваясь в студенческой толпе, мы непроизвольно поглядывали друг на друга — взаимная заинтересованность была необъяснимой, но явной. Мы неизбежно должны были познакомиться — потому что были к этому готовы.

Знакомство произошло, когда мы столкнулись у дверей университета — и непроизвольно поздоровались. И в затруднении замолчали, потому что не знали, о чем говорить. Наконец Оскар выдавил из себя:

— Вы куда-то идете — я не помешал?

— Я иду на заседание литкружка при «Черноморской коммуне». Вы там не были?

— Нет. А это интересно?

— Иногда. Пойдемте вместе!

И мы пошли. Этот вечер к «иногда» явно не относился — он был скучным. Руководитель кружка Пересветов прочитал длинную нотацию о том, как нужно писать стихи и чем они отличаются от прозы. Арнольд Боярский собственным опытом полностью опроверг пересветовскую теорию. Изя Раппопорт продекламировал пессимистическую поэму, начинавшуюся многообещающей строкой: