Кэтрин Хепберн - Я. Истории из моей жизни

Приезжал рано. И работал допоздна. Приносил мне завтрак, поднимал его наверх в комнаты, преодолевая два лестничных марша. Стали сказываться годы. Подъем давался ему все тяжелей и тяжелей. Он не сдавался. Наконец я стала все чаще спускаться вниз — будто бы за утренней газетой. «А вот и я. Кстати, могу захватить и поднос». Потом — как бы между прочим: «Позвольте все-таки мне, мне полезна такая нагрузка». Потом он несколько дней не появлялся. Что-то вроде простуды. «Не хотел вас заразить». И больше уже не приходил. Я ходила его навещать. Потом он умер. Было так грустно. Мы с ним крепко дружили. Он помогал мне. Я помогала ему. Мы жили дружно. Душа в душу.

Он был настоящий ангел. При любой неудаче: «Ну, не знаю, мисс Хепберн. Они ведь любят вас. Это все, что я могу сказать. Я просто слышу, что они говорят: вы самая замечательная». Все — душеспасительная ложь. Она не дает тебе сломаться. Говорят эту ложь те, кто любит и защищает тебя. К лучшему или худшему. Пока смерть не разделит нас.

Какая я была везучая. Старик Чарльз. Он был известен как «мэр» моего квартала.

Но снова о деле.

Мы отправились в Вашингтон на премьеру. Нам нужно было пробыть там только одну неделю. Остановилась я в «Хей Адамс». В номере 375–378.

Подошли к столику администратора вместе с Лорой Хардинг. Оформили необходимые бумаги.

— Леопольд Стоковский тоже здесь остановился, — сказал кто-то.

— О! — воскликнула я. (Взволнованно. Я однажды встречалась с ним.) — Где…

— Номер двести тридцать восемь.

— О да… Понимаю… Как интересно.

Мы двинулись к лифту. Вошли внутрь. И оказались лицом к лицу не с кем иным, как с Леопольдом Стоковским.

— Как поживаете? — спросил он.

— Играю в пьесе, — ответила я.

— Да, да, знаю. Вы бы не отказались поужинать со мной?

— О да. Чудесно.

— Ну вот и хорошо, — сказал он. — Я позвоню. Номер вашей комнаты?

— Номер двести тридцать восемь.

Длинная пауза, сопровождаемая его улыбкой.

— Это номер моей комнаты, — уточнил Стоковский.

— Я хотела сказать — триста семьдесят пять.

— Да, конечно.

И вышел из лифта.

Мы расхохотались — Лора и я. Вот умора. Вечером я ужинала с ним на яхте на Потомаке. Яхта Джона Хейса Хэммонда.

Итак, мы сыграли премьеру в Вашингтоне. Я была в панике. Мало-помалу меня покидала уверенность в своих силах. А она была единственным моим козырем. В благоприятных условиях я была способна на настоящий смех и плач. Но заставить себя сконцентрироваться в состоянии страха мне пока было не под силу. Не понимая себя, я сыграла весь спектакль в Национальном театре в Вашингтоне, заполненном до самой галерки. Местами очень удачно. Но в основном провально. Я кожей чувствовала, как внимание публики убывает, словно морской отлив. Было много страсти, но не было сердца, не было радости. Эмоционально, но натужно.

Когда спектакль закончился, публика сошла с ума. Американская публика очень доброжелательна. Это было не совсем то, что они ожидали увидеть — это молодое чудо. Возможно, они ошибались. Но — какого черта! — она молода и красиво одета. Подайте ей руку.

Джед вернулся в мою костюмерную. Встал в двери. Жестом послал воздушный поцелуй и сказал:

— Само совершенство — не могу и штриха добавить.

— Штриха? — переспросила я, не понимая.

— Больше не будет никаких репетиций, — уточнил он. — На следующей неделе мы выступаем с премьерой в Нью-Йорке.

Я была ошеломлена.

— Не мог бы ты чуточку потянуть, пока я не пойму, что делаю?

— Это не обязательно.

И он ушел.

На следующее утро появились критические обзоры. Мне сказали, что они вполне нормальные. Я их не читаю. Просто не вижу в этом смысла. В любом случае они уже ничего изменить не могут. Но, разумеется, они создают общее ощущение: хорошее — плохое — замечательное. В данном случае я считала, что критики просто проявляют доброжелательность. А возможно, противостоят замалчиванию новой чудо-девушки. Мое внутреннее «я» подсказывало мне, что настоящей игры продемонстрировать мне не удалось. И я убеждала себя, что меня постиг полный провал. Настроение мое все ухудшалось и ухудшалось. А билеты на нью-йоркский спектакль отрывали с руками.

Была и более приятная сторона: я получила приглашение на чаепитие от президента Рузвельта. Приглашение, разумеется, было равнозначно приказу. Я купила себе шляпу. Платье у меня было. Мы с Чарльзом подкатили к воротам Белого дома за пять минут до назначенного срока. Поглядывали на часы. С опозданием на одну минуту въехали в ворота. Чья-то предупредительная рука открыла дверцу машины. Изумленная, я вышла из машины. Отворилась парадная дверь Белого дома. На три ступеньки выше нас стоял, насколько я помню, мужчина в сером костюме. Я двинулась вперед, протягивая ему руку — скорее дружески, чем официально.

— Я швейцар, — сказал он.

— Ну да, — не стушевалась я, продолжая протягивать ему руку, — здравствуйте.

Он улыбнулся. Вслед за ним я прошла в узкую комнату — очень маленькую. Но, при ее узости, довольно длинную, как мне теперь кажется. Там мне сообщили, что президент Рузвельт появится через несколько минут.

Он вошел. Хоть убейте меня, но не могу вспомнить, был ли он в коляске или нет. Кажется, он был на костылях и в сопровождении помощника, который тотчас, как только мы сели, вышел из комнаты. Не важно. Сильная и привлекательная личность. Президент сказал, что ему жаль, что он не видел меня в пьесе. Зато видел меня в фильмах. И ему хотелось бы, чтобы я снялась в фильме по небольшой повести Киплинга — теперь уже не помню названия, — его любимой. Потом он спросил меня, как поживает моя матушка. И ее подруга Джо Беннет, муж дочери которой был дизайнером и построил Уорм Спрингс. Некто по фамилии Томбс. Я спросила, как ему удается удерживать в памяти столько имен.

— Такова специфика моей работы, — объяснил президент, — я сосредоточиваюсь на этом. Встречаясь с кем-либо, я говорю: «Вы мистер Джоунс. Это ваша жена, миссис Джоунс». Я смотрю на них, запоминаю их лица. А следующий раз говорю: «Здравствуйте, мистер Джоунс. Как поживаете? А миссис Джоунс?» Это производит хорошее впечатление.

И вправду, это производит хорошее впечатление. Я тоже попыталась воспользоваться этим приемом уже в Бостоне. «Вы мистер Смит, а вы миссис Смит». А сконцентрироваться мысленно — и по сей день забываю делать это.

Тот визит был единственным приятным событием недели, проведенной в Вашингтоне. Президент, казалось, никуда не спешил. Я стала немножко нервничать, полагая, что чересчур задержалась.

— Господин президент, как мне узнать, что пора уходить?

— На сей счет, Кэти, можете не беспокоиться. Просто сидите до тех пор, пока я не уйду. Уйду я, уйдете и вы.

Какой очаровательный. Сердечный. Веселый. Он рассказывал о проведении кампании в поддержку займа «Либерти Бондс» во время первой мировой войны, да так страстно, что поскользнулся и, свалив стул, на который опирался, приземлился прямо на колени Марии Дресслер.