Кэтрин Хепберн - Я. Истории из моей жизни

Я сижу в твоей спальне и пишу все это. Ты любил, чтобы все было заперто изнутри — или снаружи? Я никогда не закрываю окон: они выходят во внутренний дворик. Конечно, можно закрыть белые жалюзи — я не закрываю. Твоя кровать стоит в том же месте — рядом с дверью в ванную комнату. С нее видно всю комнату и маленький клочок неба — тот самый, над стареньким бесформенным бананом, год за годом выбрасывающим огромные листья, потом засыхающие, ломающиеся, буреющие и вообще уродливые. Я невольно обращаю на них внимание, поскольку перебралась в твою спальню и теперь, в постели, смотрю на это дурацкое растение. Оно даже не плодоносит. Оно все такое же — бесформенное. Альберт, садовник, не подстригает его. Он любит эти мертвые листья.

Иногда — точнее, часто — я думаю о тебе, лежа в этой постели. И — ворочаюсь-ворочаюсь-ворочаюсь. Ты помнишь: в конце — мы не знали, что приближается конец — я обыкновенно клала свою подушку на пол. А иной раз — диванные подушки из гостиной комнаты. Ты принимал снотворное. Свет был выключен. Я чуть высовывала голову из больших стеклянных дверей, выходящих во внутренний дворик. Отдергивала занавеску, чтобы легче дышалось. Тебе было безразлично, какой в комнате воздух. Для тебя важно было только, чтобы все было заперто и чтобы ты находился в полной безопасности. Мы немножко разговаривали о том о сем. Ты пытался справиться со сложнейшей для себя задачей — уснуть. Поэтому говорила в основном я. Понимаю, что докучала тебе. Но я не думаю, что тебя это раздражало. Просто была рядом, была с тобой. И ты сознавал, что у тебя есть человек, на которого можно положиться. Но ты метался и все ворочался, ворочался, ворочался и — вздыхал. Почему? В чем была причина? В чем… в чем? Жизнь, в которой не было и минуты покоя. И вот ты стал уже стариком. А ведь тебе было всего шестьдесят семь. Ты терзался чувством вины. Жутко переживал, мучился. Не потому ли, что презирал себя? Актера, равного тебе по таланту, не было. Ты и Лоретта. Я всегда это говорила — и так думала. Вы оба ирландской крови. И оба не в ладу с жизнью. Оба стремились всегда обрести — хотя бы на время — забвение в той или иной форме. С помощью алкоголя — смеха — чего угодно. Актерское ремесло давалось тебе необычайно легко, не так ли? Ты просто умел играть. Нервные клетки сами трепетно жаждали момента, когда они могут включиться в действие. Игра избавляла их от бездействия.

С самого начала это было предопределено, не правда ли? Я жила в доме Эдгара Бергена. Я отдыхала тем летом вместе с Бобом Макнайтом, моим старым другом. Почему я не выхожу за него замуж? Я хорошо знаю его… Он мне нравится… оба мы обожаем теннис. Знакомство наше началось, когда мне было пятнадцать. Я пригласила его вместе провести лето. Нам с тобой — тебе и мне — предстояло сниматься в «Женщине года» у Джорджа Стивенса. Я только что познакомилась с тобой. Ты считал, что у меня грязные ногти. Мне кажется, ты думал, что я лесбиянка — но недолго. Ты действительно так считал. В самом начале сороковых. У Майка Кэнина и Ринга Ларднера были трудности из-за Гарсона. Им никогда не удавалось сделать что-нибудь зрелищное. Я послала в «Метро-Голдвин-Майер» сценарий на семидесяти восьми страницах. Сюжет сводился к взаимоотношениям спортивного редактора — роль для тебя — и политического комментатора, работающего в стиле Дороти Томпсон, — роль для меня. Я написала, что за все про все это составит 250 000 долларов: половина — мне, половина — сценаристу.

Но это происходило до того, как они купили вещь. До появления этого дома — до того, как мы в нем поселились.

Сейчас я лечу в самолете. Идет дождь. Сегодня 21 ноября 1978 года. Нужно было грузить мебель в грузовик. Но мне не хотелось, чтобы погрузка велась под проливным дождем. Самым что ни на есть проливным.

Так тяжко было расставаться с этим домом. Теперь дело сделано. Шаг за шагом, шаг за шагом человек постепенно удаляется. После почти тридцати лет. Въезжают его друзья — Сьюзи и Сьюзен (дочь Спенса и ее друг). Они взяли себе кое-что на память. То хрустальное яйцо, где написана дата твоего рождения. Его подарила тебе Кэти Хаутон, моя племянница. Ты родился 5 апреля. Они взяли себе несколько книг: «Старик и море», первое издание, с посвящением Хемингуэя — «Спенсеру от Папы». И ту чудесную фотографию с поздравлением к Рождеству от генерала Монтгомери, которую он подписал тебе: он сидит за столом, напротив — Уинстон Черчилль в своей огромной стетсоновской шляпе, настоящий ковбой. Они сидят в палатке и пьют вино. Очень спокойные. Сьюзи она очень понравилась. Она хочет поставить ее в рамку. Я рассказала ей ту замечательную историю, как вы познакомились на «Королеве Марии». Помнишь? Тебя пригласили на вечеринку к капитану. Там же был и Монтгомери.

— Спенсер Трейси? — спросил он. — Я не ошибся?

— Да, — сказал ты, — это так.

— А откуда вы родом? — Во взгляде — ничего, что бы выражало, что он узнал тебя.

— Не совру, пожалуй, если скажу, что из Калифорнии, — ответил ты, не снисходя до большего.

— Калифорния большая.

— Лос-Анджелес. Из пригорода, если точней.

— Хорошее место.

— Да…

— Вы там родились?

— Нет… Мало кто, кажется, родился в Калифорнии.

— Как долго вы…

— О, несколько лет… Хотя… Впрочем, да, конечно.

— У вас там свое дело?

— Можно считать и так… Да, пожалуй.

— Что-то, что связано с Калифорнией?

— Не то чтобы… А вообще-то да… Наверное, можно сказать, что связано с… Хотя…

— Хотя что?

— Да ничего, в сущности…

Он ждал, что ты непременно признаешься ему в том, что ты киноактер. Ты же в не меньшей степени был настроен на то, чтобы не сказать ему. Вероятно, он просто валял дурака, притворяясь, будто не знает, что Спенсер Трейси — киноактер. А ты… Я так и слышу, как ты говоришь мне, что я неточно передаю эту историю.

А еще я отдала Сьюзи ту прекрасную картину, что подарил тебе на Рождество Крамер. И те статуэтки — тоже крамеровские: целый оркестр из серебра и бронзы — восемь фигурок. Помнишь? Мы как раз тогда закончили «Угадай, кто придет к обеду?». Я нашла его открытку. Он подарил нам обоим: «Пусть ваша музыка длится вечно». Но предназначены они были, в сущности, тебе одному. Вот я и подумала: пусть все это будет принадлежать Сьюзи. Оставила у себя только открытку. И карандашные рисунки Тулуз-Лотрека — в позолоченной раме. Я подарила их тебе однажды на Рождество. Биллу Селфу продала лодку с каминной доски. А еще он купил маленький столик из твоей спальни. Больше я ничего не продавала, кроме одной вещи — дубовой подставки для ног, что стояла возле твоего кресла-качалки. Ее купил Алан Шейни. Он хотел было купить еще и те два больших кресла — они стояли по бокам камина. Но их просила у меня Бетти Бэкол, которой я не могла отказать, поскольку когда-то скопировала их с ее собственной пары кресел. Теперь у нее есть и загородный дом, помимо тех двух, что находятся в черте города.