Николай Караченцов - Корабль плывет

Что было бы, если б Алла Константиновна обо мне не подумала?.. Я могла бы выйти замуж не за того человека, я могла бы сделать карьеру в кино, а могла бы спиться, как некоторые из тех, кто писал Тарасовой, что я алкоголичка, но закончившие свой век в лечебнице. А тут, на улице Чехова, ныне Большой Дмитровке, у меня началась совершенно иная жизнь. Но я скучала всю жизнь по школе-студии, по МХАТу.

В середине восьмидесятых мне позвонил Ефремов и сказал, что заболела Катя Васильева, игравшая в «Иванове» Анну: «Люда, ты же то же самое играешь…» А я как раз ввелась в «Ленкоме» на эту роль. Инна Михайловна Чурикова уехала на съемку. Или Иннуся заболела воспалением легких? Сейчас я уже плохо помню, но срочно была нужна замена. И я ввелась на Анну Петровну. А тут Ефремов: «Слушай, старуха, у тебя есть шанс, надо только внести кое-какие поправочки, завтра на репетиции все сделаем». Катя Васильева в ту же ночь выздоровела и пришла играть спектакль. Так сорвалась моя мечта выйти на сцену со Смоктуновским, который остался для меня высшим пределом в нашей профессии.

…Причем и уходить из «Ленкома» не надо было, просто прийти и отыграть спектакль. Но я-то все же про себя думала, что если хорошо отыграю мхатовский спектакль, то, можно сказать, вернусь в его стены победителем, а не буду оставаться выброшенным изгоем. МХАТ — это болезнь, мы все время после репетиции проводили за его кулисами, мы смотрели, как выходила на сцену Алла Константиновна, как выходили Кторов, Станицын, Грибов. Тишина в зале — мертвая. И это серое суконное покрытие антикварных диванчиков. А гримерные… Святая святых. МХАТ — болезнь, которой мы все заражены. Для меня и дом в Камергерском — святыня. А потом я подумала, что Бог сам решил эту проблему. Мы тогда с Колей уже были официально женаты, и не один год, и когда возникал очередной проект, связанный с МХАТом, я спрашивала: «Коля, может быть…» Ефремов же часто повторял: «Слушай, зубастый, хватит тебе там орать-то, может быть, какую-то рольку здесь сыграем, все-таки мы мхатовские». Он постоянно нам что-то предлагал, а я уговаривала и уговаривала Колю. Мне так хотелось вернуться, но Коля возражал: «Нельзя предавать своего мастера. Нельзя от Марка уходить». Сейчас, когда пришла беда, я не раз вспоминала эти слова: кто на поверку вышел преданнее — Марк Анатольевич или Коля, который считал себя обязанным Марку за «Тиля», за «Юнону»… А Марк Анатольевич не вспомнил об этом, когда случилось с Колей несчастье, тут же его заменил в ««Юноне» и «Авось»». Эта зарубка так и осталась у меня на сердце.

Нас на курсе было четыре друга. Борис Чунаев, Евгений Киндинов и два Николая — Малюченко и Караченцов. Судьба Киндинова известна — главные роли во МХАТе, десятки ролей в кино. Мы с Борей тридцать с лишним лет оттрубили в «Ленкоме». Малюченко же после школы-студии оказался в Нижнем Новгороде. Сперва он распределился в город Фрунзе — столицу Киргизии. Проработал там всего год и сразу был представлен на звание заслуженного артиста республики. И тут он испугался, что если получит звание, то уже не уедет оттуда никогда. Коля вернулся в Москву, приехал ко мне и чуть ли не полгода, если не больше, жил у меня дома. Показывался в разные театры, ожидал приглашений. На каком-то очередном показе, по-моему, на Таганке его перехватил режиссер: «Я из Горького, приезжайте, — говорит, — ко мне». Малюченко собрал все свои манатки, которые в одном чемодане умещались, и отбыл на берега великой русской реки. И до сих пор работает в Горьком, который вновь стал Нижним Новгородом.

Что такое для русского, а тем более для советского человека — Париж? Много отзвуков сразу возникает в голове и сердце. От Вольтера, который дружил с Екатериной, до войны восемьсот двенадцатого года и Наполеона. В русском языке есть такое слово — «шарамыжник», им мы обязаны французским солдатам, а в Париже слово «бистро» появилось благодаря русским казакам. Более того, боюсь ошибиться, но, по-моему, порядка тридцати наименований парижских улиц, переулков, бульваров имеют какое-то отношение к России. Могу ошибиться в цифре, но там есть Сталинградский бульвар, есть мост Александра Третьего и так далее, и так далее. Мы вместе как союзники воевали в двух последних мировых войнах. И в конце концов, всегда существовала огромная симпатия русских к французам. От д'Артаньяна до Бельмондо, от Жана Габена до Эдит Пиаф. Мы знаем, что такое Бастилия, что такое французская революция, кто такие Марат и Робеспьер. Мы зачитывались Дюма, Мопассаном, Золя, Гюго. Париж для русских всегда был всемирной культурной Меккой. Средоточие всех искусств: моды, театра, кинематографа, живописи. Сказочная мечта советского интеллигента — пройтись по Елисейским полям. При слове Монмартр сразу возникает вереница имен потрясающих художников. Для меня оказалось истинным потрясением посещение кладбища Сен-Женевьев де Буа.

Париж и Францию так хорошо, по-моему, знали только сами французы и мы, советские люди, путешествующие, как точно заметил Жванецкий, с Сенкевичем, глядя в телевизор.

Я только в Сен-Женевьев де Буа узнал, что в двадцатом году на два миллиона парижан приходилось пятьсот тысяч русских людей. Причем далеко не последних представителей нашей нации. И те катаклизмы, что перевернули наше государство, получается, косвенно, но изменили жизнь и в Париже.

И вот после всего вышевоспетого я, относительно молодой советский артист (еще нет даже пятидесяти, а точнее, тридцать девять) здесь, в Париже. Год на дворе одна тысяча девятьсот восемьдесят третий.

В Париж нас привез миллиардер Пьер Карден. Модельер, у которого «дом» его имени имел за тот год оборот в девять миллиардов долларов. Надо думать, что Карден, приезжая по делам в Москву, вероятно, спросил, что можно интересного посмотреть здесь? Ну ему, наверное, и сказали, что в театре «Ленком» идет самый модный спектакль в СССР. Он пришел на ««Юнону» и «Авось»», мы играли тогда не на своей площадке, а во Дворце культуры завода имени Ленинского комсомола. По велению родной КПСС «Ленком» считался с автозаводом побратимом, даже его шефом. Театр в гостях у одноименного гигантского предприятия! Эта чушь воспринималась как норма, поэтому мы регулярно играли наши спектакли и на их сцене.

После спектакля во Дворце культуры АЗЛК, вероятно, из-за присутствия дорогого французского гостя срочно устроили легкий импровизированный фуршет. Какой-то левый коньяк принесли, Карден, попробовав его, случайно разбил рюмку, чему все очень обрадовались и, как на свадьбе закричали «горько», заорали, что это на счастье, — и не ошиблись. А Карден в ответ сказал, что потрясен увиденным чудом под названием ««Юнона» и «Авось»», он с первого взгляда так влюбился в этот спектакль, что мечтает подарить его миру.