Николай Караченцов - Корабль плывет

Спектакль был совершенно сюрреалистический. На сцене возникала параллель: Гамлет — это Христос. Главный герой воплощал христианскую идею всепрощения. Он бездействовал не оттого, что у него не хватало темперамента, физических и умственных сил, а потому что считал, что сделать ничего нельзя. Он всех прощал, в том числе и Клавдия — убийцу его отца… В то время мы все еще не до конца понимали идею этого новаторского спектакля. Тарковский, опережая свое время, устремлялся вверх. У спектакля был потрясающий финал. На сцене — гора трупов, неподвижные тела лежат друг на друге. Первым падает на сцену сраженный Лаэрт, на него опускается Гертруда, на нее — Клавдий, потом — Гамлет. Понятно, что в самом низу этой кучи малы всегда оказывался Коленька. Нетрудно было догадаться, как не сладко ему приходилось. Он даже шутил иногда: «Когда же кончатся эти бесчисленные смерти, эти трупные дела!» В самом конце пьесы Тарковский воскрешал Гамлета. Когда тот медленно поднимался с пола, раздавалась какая-то нездешняя, небесная музыка Артемьева. Звуки флейты были так чисты, так возвышенны — казалось, сама Богоматерь запела — такой они были пронзительности и чистоты. И под эти звуки восставший из мертвых Гамлет пристально вглядывался в зал, потом подходил к горе мертвых тел. Сначала он поднимал Клавдия, целовал его в уста и смотрел ему в глаза… Затем оживала Гертруда. Он тоже целовал ее в губы и смотрел в глаза. Все это молча — текст-то шекспировский уже закончился. Последним Гамлет поднимал с земли Лаэрта. И потом они стояли — все в крови. Он смотрел каждому в глаза, держа за руки: «Мол, что делать, как жить дальше?» И это была такой силы сцена, что зал молчал, никто даже не мог аплодировать….

Незабываема работа с этим великим режиссером. Помню, на репетиции он сидит и пьет белое вино, а за ним — Маша Чугунова. Она буквально глядела ему в рот, записывала каждое его слово, потому что он был уже мастером с мировым именем.

А самой запомнившейся его фразой была такая: «Вам не хватает класса… Не хватает класса… Добавьте класса, пожалуйста!»

Наша подруга, актриса Таня Дербенева, вышла замуж за датчанина и отправилась жить в Копенгаген. Пригласила меня выступить в Российском культурном центре. На этот концерт одна женщина привела своего мужа, который пятнадцать лет назад эмигрировал из СССР и ненавидел все «советское», включая актеров. Он все время был в моем поле зрения и всем своим видом демонстрировал недовольство и презрение. А это, согласитесь, не может не раздражать. Вдруг посреди концерта он встал и пошел к выходу. Затем вышел в фойе и, как мне потом рассказали, забился в истерике. Билетерши стали его успокаивать: «Что вы, перестаньте нервничать!» «Что он со мной сделал? Он меня выворачивал, он мне душу перевернул!». И плачет, плачет! Значит, все-таки действует! Это театр. Театр.

Таня мне рассказывала, что они в этой Дании без проблем дивана не могут купить. Потому что, если сегодня притащат диван, который ей нравится, то завтра соседка настучит: «На какие средства? А налоги он заплатил?» Муж как переводчик русских книг получает мизер. Потому никак не может купить выбранный женой диван. Она мечтательно: «Как я его хочу». Муж отвечает: «Нам не нужны неприятности». Вот плата за «социализм с человеческим лицом»…

Этого города не существовало, он был стерт в ноль. То ли Кельн, то ли еще какой-то крупный германский центр. Восстановили буквально по кирпичику, по фотографиям. Весь город. Построили, по сути дела, заново. Сидит в нем толстая фашистская харя, пьет пиво, и ему хорошо. У него нет проблем. Думаю, мне бы сейчас гранату, сука, лимонку… Ну за что, ну почему?

Я выхожу в Москве на улицу Горького, ныне Тверскую, где ходят люди около витрин и никогда в жизни выставленных в них товаров не купят. Мой друг проработал и прожил всю жизнь в «Ленкоме», никогда не мог купить себе самой маленькой машины. Купил велосипед. Он говорит: «Сучья профессия, ненавижу театр!» Заслуженный артист. Я: «Брось, да что с тобой?» Но ведь он — не последний артист, как профессионал вполне состоялся в театре, но не в кино. Хотя интересно играет в эпизодах. У него роли, пусть не главные, он не премьер, но зато в столичном театре, одном из самых популярных в стране. У него молодая жена, маленький сын, еще школьник. Гениальный парень. «Папа, родительский комитет собирает по 50 рублей. У учительницы день рождения». Я ему: «Сынок, передай им, пожалуйста, пусть они сами пока положат свои 50 рублей, а 16-го зарплата, и я деньги верну». «Сын уходит, — говорит мой друг, — а я хочу себя убить. Ты знаешь, Коля, чего мне стоило такое произнести? Я для него кумир, отец, заслуженный артист. Пятьдесят рублей! Одна бутылка водки. И я не смог себе позволить таких неожиданных расходов». Рассчитано все, вплоть до копейки. Я снимался в сериале, пристроил туда друга, он неделю отработал, и на эти деньги семью отправил отдыхать. Ужас. Сучья профессия.

Колины концерты — особая часть его творческой жизни. Надо сказать, он ничего не делал так, левой ногой. Он всегда выкладывался на полную катушку. Работал на износ. Случалось мне повидать немало халтурных концертов, на которых маститые актеры, поговорив о себе великом и любимом, рассказывали несколько баек, отвечали на два-три зрительских вопроса — и все — раскланивались: «До новых встреч!» А у него была задача — перевернуть зал. После концерта он был весь мокрый, и зрители тоже были все мокрые, потому что они работали, творили вместе с ним. Он энергетически заражал людей, заставляя ощущать и мыслить в том ключе, в котором он сам воспринимал жизнь. Коля так разговаривал с людьми, что они не могли остаться равнодушными. Он говорил о наболевшем, о своих насущных делах, проблемах, о том, что ему нравится и не нравится в нашей стране, за что он ратует, что читает… Было ощущение, словно священник проповедь читает — вот такими были его концерты. На них люди, как и на «Юноне» переживали катарсис, очищение…

Что творилось после его концертов! Зал просто разрывало. Люди неистово кричали, стоя аплодировали.

Когда он ехал на концерт, то так готовился, настраивался, что я не сомневалась: он вернется с победой. Он всегда тщательно подбирал стихи для выступлений. Вот существовала такая острая проблема: уничтожение бездомных кошек и собак в городе. И он взял стихотворение Роберта Рождественского «Монолог царя зверей».

Когда Коля читал эти строки, то сам плакал. А весь зал рыдал. Как вообще можно убивать невинных животных!

Он так читал, что и я не могла удержаться от слез — я, которая наизусть знала это стихотворение и не раз слышала его выступления…