Юхан Пээгель - Рассказы

Тут взгляд Петра случайно упал на Оадовские руки, которые, как две огромные лопаты, висели у него по бокам. Жилы на руках как корни у можжевельника. И тут Петр сказал уже совсем уверенным голосом:

- Нет, Оадушка, такими руками не на кимвале играть, не пальмовой веткой махать, не благовонные цветочки в саду рвать. Нет у нас для тебя работы, а ежели не трудиться, так и душу можно без толку разбазарить. Поди погляди, может, в аду для тебя дело найдется.

Оад заметно с лица сошел.

- Как же так, достопочтенный господин апостол, неужто для меня, старика, так-таки никакой работенки под крышей не найдется? Я мог бы хоть у очага сидеть и деревянные ложки долбить...

- И это нам ни к чему, любезный Оад, - ответил Петр, - те крупинки манны небесной, что нам даются, мы и без ложек съедаем, - лязг! - и захлопнул небесные врата у Оада перед носом.

Что тут будешь делать? Другого не оставалось, и старик направился в ад. До тех пор стучал и грохотал в двери, пока какой-то старый хрыч не вышел в сени и не приоткрыл створку.

- Ты что, бурмистр будешь? - взвизгнул он, поглядев Оаду в лицо. Скольким кишки выпустил? Скольких женщин на сносях нещадно выпорол? Скольких девушек на барщине перепортил? На скольких нафискалил барину?

- Ни того ни другого не бывало, - ответил Оад, - я пискукакуский Оад, бывший кучер мызника Нолька, ежели господин из преисподней меня еще помнят...

- Чего же ты, назойливая человечья тварь, колотишь в нашу дверь, ежели ничего у тебя за душой нет? - рассердился старый дьявол.

- Я - человек грешный...

- Тоже мне, грешный! Я принимаю только господ да еще разных надзирателей, кладовщиков, бурмистров и им подобных... Сюда вхожи распутники, ростовщики, казнокрады, чревоугодники. Ну, и барышники, ремесленники, корчмари, купцы, борзописцы и прочий сброд... ими тоже полны у нас котлы... Отправляйся-ка в рай!

- Оттуда я как раз и пришел, - сказал Оад, - там для меня дела не нашлось, послали сюда, чтобы душа моя даром не пропадала.

- Ну, какую же мне поручить тебе, мужику, работу? - Опершись, на раскаленные докрасна вилы, дьявол погрузился в размышления.

- Я плотничать умею, и в кузне от меня была бы польза, - скромно пробормотал Оад.

- У нас господские дома каменные, глухие, без окон - кругом огонь да смола, с деревом тут далеко не уедешь, - довольно обстоятельно объяснил черт и стал набивать табаком трубку с мундштуком из человеческой лучевой кости. - И кузнецы нам не нужны, а ежели понадобятся, так у нас и своих невпроворот, всякие там артиллерии, литейщики, оружия ковальщики да военных принадлежностей мастера... Ну, словом, те, у кого мастерские да заводы свои были. А ты туда же, поганая ворона... - Старый хрыч сплюнул сквозь зубы на раскаленный железный пол, и плевок сразу же испарился.

- Значит, пахарю здесь совсем делать нечего? - вздохнул Оад.

Старый дьявол даже отвечать не стал на такой дурацкий вопрос, махнул только своей мохнатой лапой: станет тут, в таком пекле, зерно расти! В лавке хлеб можно купить.

- На земле я еще кучером был, кобеднишные башмачки-шить умею... перечислял Оад, уже теряя надежду.

- Не нужны нам кучера - дорога в ад широкая и гладкая, люди сами сюда бегут, как мухи на бочку дегтя. А что ты думаешь со своими башмачками делать? Здесь только столетние копыта выдерживают, - ответил старый черт, задрал волосатую лапу, всю в завитках, и показал толстенное копыто, но и оно от жара кое-где дало трещины.

Черт еще пару раз затянулся, поглядел своими хитро сощуренными черными глазами на Оада, будто даже сочувственно, заложил трубку за ухо и стал закрывать двери. Когда между дверью и наличником оставалась узкая щелка, он сказал Оаду, беспомощно чесавшему в затылке:

- Ступай отсюда, человече, нет у меня для тебя ни убежища, ни должности... Сходил бы ты еще раз к райским вратам и попробовал бы задобрить Петра хорошими деньгами. Может, и найдется у него какая-нибудь черная работа, чтобы тебе дать.

- Спасибо за добрый совет, - пробурчал Оад, - только откудова мне взять денег, когда старуха моя все до копейки на похороны истратила.

Тут дверь с грохотом захлопнулась, а душа Оада так и осталась стоять в растерянности, две огромные ручищи рабочего человека, как две хлебные лопаты, бессильно повисли. Расправила она крылья и полетела обратно в свой гроб из некрашеных сосновых досок.

В этом гробу отнесли ее на кладбище, в самый дальний конец, там и похоронили.

...Если когда-нибудь, любезный читатель, ты окажешься на погосте, на самом его краю, и увидишь там заросший травой могильный холм, на котором сохранились только трухлявые остатки безымянного креста, а может быть, и их уже не будет, вспомни, что в той могиле спит вечным сном много на своем веку трудившийся человек, который на земле все умел делать, но который и на небесах, и в аду оказался лишним.

Только земля, по которой он шагал, каменистая, суглинистая земля приняла его в свои крепкие объятия, будто давно ждала. Он, некогда сам дававший жизнь, теперь был нужен только земле. На осевшем могильном холмике пышно цветет розовый шиповник, переливаются ромашки, среди буйно разросшейся полевицы мелькает незабудка, чистая и яркая, как небо в бездождье, когда оно объемлет и кладбище, и уже скошенные луга, и сжатые поля, где огромные, как лопаты, жилистые руки рабочего человека складывают колхозные колосья с тяжелыми зернами.

1963

ЗЛОСТЬ

Было в доме такое место, куда никто не смел входить, когда там находился хозяин.

Место это - тесная запечная каморка, в ней он прорубил окошко побольше, с переплетом из шести квадратов. Под окошком небольшой стол на козлах, на нем массивная Библия с латунными застежками. Перед столом низкая скамейка с плетеным веревочным сиденьем, у глухой стенки постель, на которой хозяин любит полежать после обеда.

Все думали, что хозяин и в тех случаях отдыхает в каморке, на своем жестком ложе, когда он, бывало, проводил там час, а то и два, если с работой не поджимало. В осенние вечера он брал с собой шандал со свечой из бараньего сала - при свете как-то веселее.

Но хозяин читал.

По правде говоря, вначале он учился читать, ведь в детстве его обучение грамоте ограничилось всего лишь чтением по складам. Теперь он уже не читает по складам, не шевелит губами, вполголоса составляя слова, теперь он пробегает строчки про себя, беззвучно и быстро - грамотой он овладел с таким же рвением и на совесть, как делал в жизни все, за что бы ни брался.

А делал он в жизни все и впрямь с неистовым рвением, по правде говоря, даже со злостью. Делать, так уж делать как следует, хотя со злости бывали и промашки, а иной раз, для стороннего человека, - смех да и только.

Однажды случилось так, что посреди ячменного поля расцвел куст чертополоха, один-единственный, - весной при прополке его как-то проглядели. Хозяин, вне себя от злости, бросился на поле и, громко кляня окаянного ворога, выдернул его с корнем, потоптав больше колосьев, чем дело того стоило. В другой раз молол он ячменный солод, и вдруг - затишье, похоже, к перемене погоды. Хозяин вскипел. Ругаясь на чем свет стоит, грозя кулаком, битый час проторчал он на приступке ветряка - и гляди-ка, ветер снова поднялся!