Юхан Пээгель - Рассказы

Молчание.

Только догорающие дрова потрескивают под котлом. Я знаю, Михкель долго не злится.

Через некоторое время он приплелся обратно. Положил на окно термометр для ванны и стал что-то делать над бадьей.

- Те самые... А что же я хотел тебе сказать?.. - забормотал он чуточку спустя. - Гляди, хотел ведь что-то сказать, да выскочило из головы...

Я усмехнулся: уже забыто. Михкелю хочется поговорить, только он не знает, как приступить.

С этой минуты мы вполне дружески трудимся над бадьей, в духе полного взаимопонимания.

Под вечер мы поставили пиво бродить: все было проделано в точном соответствии с законами пивоваренного искусства, известными только Михкелю.

Потом, на закате, мы сидели рядом на пороге летней кухни, курили и наслаждались радостью единодушно выполненного труда, но при этом сознавали, что главное еще впереди: как повезет?

- С пивом хуже сердце болит, чем когда корова телится, - произнес Михкель больше для себя, - в такую ночь много не поспишь, когда пиво бродит... Дьявол их знает, эти дрожжи, не прежнее время, когда в бутылке от соседей приносили, нынче кто это пиво особенно-то варит. В колхозе разве только другой раз, на праздник.

И правда, теперь уже пиво больше не варят. Все только нахваливают островное пиво, а найдется ли на Сааремаа хоть одно приличное чистое место, где его можно было бы получить за деньги! Скажем, какой-нибудь уютный старый дом, рига с чистым каменным полом, скамьи вдоль длинного стола. Сядешь и закажешь кружку пива, пьешь и радуешься. Глядишь, на стенах сети висят или старинная картинка, а ты о жизни размышляешь и чувствуешь, что ты дома. У латышей есть рижский бальзам, почему же у нас не может быть свое настоящее пиво?

- Само собой, должно быть, - считает Михкель. - Да у нас нынче пить не умеют. Как возле кружки оказался, тут же и напивается. Какой ты там порядок наведешь? Пивные ларьки - это самое последнее дело, они бы только позорили наше пиво.

- Так зачем же в ларьках? - спорю я. - Устроили бы приличное заведение, в рабочей одежде пускать бы не стали, запретили бы подавать пьяным. А если пиво крепкое, отпускать можно в меру, до литра.

Михкеля эти идеи, по-видимому, особенно не трогают.

- Пить не умеют, - повторяет он, - ты гляди: метсаскому Райво только семнадцать, а позавчера ходил по поселку до того пьяный, аж больно было на ребенка смотреть. В прежние времена за такое от отца ремнем доставалось, а что ты ему теперь сделаешь: пьет на свои деньги! Может, побольше отца зарабатывает.

Молчание.

Потом оба мы, как по команде, одновременно встаем и идем к бадье смотреть. "Ничего", - явственно говорит выражение лица Михкеля. Пена равномерная, плотная. Скоро пойдет бродить вовсю, пена так завертится, что клочья во все стороны полетят.

Приятно пить еще не убродившее пиво. Оно теплое, как парное молоко, сладкое, густое оттого, что еще бродит, щекочет кончик языка, а на голову не действует.

Михкель такое пиво особенно не признает. Он, правда, его пробует и причмокивает, но тут же высказывает свое суждение:

- Еще младенец... Утром - тогда можно будет сказать, что из него получится.

Солнце медленно опускается и наконец совсем исчезает - как раз между тем высоким можжевельником и большим валуном, которые виднеются отсюда над дугами. Удачное красивое место - нашло куда спрятаться, лучшего и не придумаешь. Теперь наступают июньские сумерки - прозрачные и живые, не такие мертвые и печальные, как осенью. Кажется, вот-вот раздастся голос коростеля, да только его больше не слышно: должно быть, искусственные удобрения и яды против сорных трав совсем изгнали с наших полей этих таинственных птиц.

Между нами на дверном пороге кружка свежего пива. Пьем по очереди и молчим, так лучше всего. Из пустого в порожнее все уже перелито, и дело у нас сделано. За спиной в огромной бадье хрипит и сопит свежее пиво. "Еще младенец!" - сказал про него Михкель, но уже сейчас в этом шелесте и шорохе слышится поступь целого полка, целый, сонм великих и могучих мыслей, бессмысленных забав, удали и сострадания... Сопи, сопи, деточка, из тебя скорее, чем из Калевипоэга, вырастет муж, и уже через два-три дня вместо колыбели ты сможешь ломать дубовые бочки. Великая химия!

А мы сидим молча и смотрим в сумерки Ивановой ночи, когда кажется, что можжевельнихи стали выше. В головах у нас, наверно, ни одной мыслишки, и это очень хорошо, ибо мысли ведь движутся и голова может износиться изнутри.

На пороге между нами кружка пива. И она молчит.

1969

КАК МЫ С МИХКЕЛЕМ СВИНЬЮ ЗАКОЛОЛИ

В этой истории пять действующих лиц: Михкель и супруга его Маали, Сассь и Юлиус, - последние двое колхозные шоферы. Юлиус - парень из нашего корпуса, гвардии сержант 27-го стрелкового полка, кавалер четырех медалей. Пятое действующее лицо - ваш покорный слуга. И роль его в этой истории более чем скромная, так что лучше уже не будем называть ни его воинского звания, ни номера полка, чтобы не позорить бывших однополчан и полковое знамя.

История начинается с того момента, когда основные приготовления для осуществления предстоящего кровавого злодеяния завершались.

В огромном котле в коде бурлила кипящая вода для удаления щетины. Михкель уже окончательно довел на точильном камне два изготовленных кузнецом ножа (длина лезвия семь дюймов, деревянный черенок с острой стороны лезвия охватывают медные блестящие полоски, сделанные из патрона). Посреди двора установлена подставка, неподалеку от нее - чтобы поднять заколотую тушу - тележные грядки. В кормушку налиты аппетитные помои, чтобы заманить свинью поближе к месту гибели.

- Ты, Юлиус, возьмешь на себя главную роль. Я уже стар, и рука у меня ненадежная. А мы с Сассем пособим держать... Хозяйка, готова у тебя лохань, куда кровь выпустить? - командовал Михкель. Тут он взглянул на меня и явно был озадачен.

- Ну, ты советом поможешь, - дал он мне весьма неопределенное задание.

- Ты у нас больше насчет разъяснительной работы, - растолковал Юлиус, призывай и вдохновляй.

В кухне стало тихо.

Юлиус уставился на стоявшую посреди стола еще не раскупоренную бутылку водки и произнес:

- Когда человек идет совершать убийство, ему непременно нужно на что ни то озлиться. Как же это я иначе наброшусь на другого? В данном случае, скажем, на безвинную свинью. Что она мне сделала? Я ведь даже и знать ее не знаю, а Михкель мне говорит: иди, Юлиус, и убей ее...

- А как же ты на войне-то убивал? - спросила Маали.

- Ну, дак там ведь как-никак злость была, - рассуждал Юлиус, - там злоба брала, что немец тебя насильно убить хотел. Говорят еще, что пшено делало солдат лютыми.

- С чего это? - удивился Михкель.

- Ну, ежели ты столько лет подряд каждый день по три раза пшенную бурду ел и перед атакой тебе опять же пшенный суп давали, тут мужики уж совсем свирепели: обратно, черт дери, пшено! Шли в атаку и били немца вдребезги, гляди, мол, дескать, из-за тебя нам приходится пшенный брандахлыст хлебать.