Юхан Пээгель - Рассказы

Изогнутая железка серпа! Ах, так, значит, здесь и в давние времена обрабатывали поля, пахали борозды, бросали семена в землю и серпом жали колосья... И у них не было горшка с деньгами, чтобы дать его тебе с собой в могилу, и положили серп - орудие землепашца, - чтобы ты и на том свете мог честно трудиться на нивах. И Лаас смотрит на многосотлетний серп уже с иным, просветленным лицом, как будто он нашел ключ к пониманию вселенской жизни.

Здесь жили люди, и наверняка они тоже работали на господ, и они видывали войны и чуму. Из поколения в поколение жили на скудной земле, может быть, и голод знали, растили детей, здесь жили люди, из поколения в поколение. Бывало, что деревни пустели, но все равно со временем каким-то чудесным образом в них снова появлялись люди, которые все так же гнули спины, чтобы жать созревший урожай.

Терпели и умирали, но все равно жили - наперекор господам, голоду, войнам и чуме. Какой же смысл был в их жизни? На что они надеялись? Ибо на что-то они ведь должны были надеяться, жизнь-то у них была, поди, еще тяжелее теперешней. А на что надеешься ты, ванапаалский Лаас, когда тебе тяжко и неоткуда ждать помощи?

Я надеюсь на землю и на труд. Я надеюсь, что моим детям будет полегче жить. Я надеюсь, что когда-нибудь настанут лучшие времена, что земля будет давать больше, а труда потребует меньше, что у каждого будет хлеб. Может быть, я этого не увижу, как не увидел человек, чьи руки держали когда-то этот старинный серп. Может быть, и мои дети этого не увидят. Может, это время застанут мои внуки или их дети, но однажды это время должно наступить, ибо иначе не к чему жить. Иначе не стоит пахать, сеять и жать, рожать и растить детей.

Так думал ванапаалский Лаас одним чудесным утром, сидя на Могильной горе под ясным оком сентябрьского солнышка и держа в испачканных землею пальцах половинку древнего серпа, после векового сна снова оказавшуюся в руке землепашца.

Лаас не спеша встал, бережно спрятал в карман портков лезвие древнего серпа, взял лопату и пошел обратно на поле, где Гнедой встретил его тихим вздохом, без всякой насмешки.

Вечером Лаас как сокровище положил половинку древнего серпа на полку под окном, где у него хранились Библия и книга псалмов.

Откуда же мне стала известна эта давняя история, если свидетелем ее в свое время был один только старый Гнедой Лааса? Думаю, что Лаас сам поведал о ней моему деду, когда они в далекие времена сиживали на рождество в нашей старой риге, пересказывали друг другу свои истории и тянули бесконечные озорные песни: жбан пива на середине чисто выскобленного стола и тут же, под рукой, деревянная миска с вялеными язями. Ибо в такие часы занимаются не только пустой болтовней: могучая хмельная влага настраивает на радикальное обсуждение всего мироздания.

Ну что ж, я вообще не стал бы рассказывать эту старую историю, хотя в ней и без сегодняшней концовки, наверно, есть свое зернышко. Эта история вспомнилась мне, когда я нынче осенью случайно встретился в Таллинне с самым младшим внуком Лааса, Алексеем, или Сену, как его звали в деревне. Этот тридцатипятилетний здоровенный детина (по крайней мере шесть футов) в рубахе с городскими видами, надетой навыпуск, зевал на пороге сизо-синей будки. Рядом с дверью висело объявление, лаконично сообщавшее, что здесь, в точно указанные часы, производится скупка утиля. В окошечке были выставлены товары, даваемые в обмен: глиняные горшки, стеклянные стопки, миски, молочные кувшины и прочая дребедень.

Я понимаю, что скупка утиля имеет немалое народнохозяйственное значение. Но меня больно задело, что сюда пришел искать клад внук Лааса, наследник того человека, который видел смысл жизни в земле...

Разве ему, от природы наделенному телом и руками землепашца, способными выкорчевывать самые кряжистые пни, ни о чем не говорит земля Вяльямяэ, которую обрабатывали его отец и дед, его предки, начиная с незапамятных времен, все те, чьим местом вечного упокоения служит Могильная гора?

1964

РИЙА

Моя двоюродная бабка Рийа (при крещении нареченная Марией) Саагпакк всю жизнь занималась крестьянским трудом, и работать ей приходилось больше и тяжелее, чем другим женщинам на острове. Ее мужем был Ийванд - беспомощный хлюпик и бездельник по призванию. Он предпочитал считаться коновалом, то есть ходить по деревне и холостить лошадей. Кто теперь уже точно помнит, часто ли Ийванда приглашали с этой целью, или много ли выхолощенных им жеребцов считало, что он их ограбил, лишив радостей жизни, - но обычно Ийванд отправлялся в свои ветеринарные походы, когда доводилось услышать, что где-то варят пиво. И всегда его оказывалось гораздо больше, чем жеребцов или баранов, тосковавших по коновалу. Так у Ийванда проходили бесценные божьи дни, будь то в пору унавоживания, или сенокоса, или вспашки жнивья. Рийа ругалась с ним, иной раз давала затрещину, а случалось - когда сердцу бывало уже совсем невмоготу - порола своего благоверного. Тогда сопливый Ийванд, от которого несло пивом, рыдал в руках у своей сильной жены, но от этого ничего не менялось. День-другой он корпел на работе, при этом волынил и канителил, как огонек в мокрых дровах, который не горит, не гаснет, потом опять дьявол его знает куда исчезал вместе с мешком, в котором носил инструменты. А Рийа гнула спину дальше, растила и обихаживала детей. Работа у нее всегда спорилась: поля были в порядке, скотина ухожена, комнаты прибраны. Позже, когда дети подросли, они стали помогать матери. Рийа уже не колотила Ийванда, совестно было наказывать отца на глазах у детей.

В один прекрасный день - это было в последний пятсовский год [Константин Пятс (1874-1956) - эстонский политический деятель, занимавший в 1938-1940 годах пост президента буржуазной Эстонии] - Ийванд отдал богу душу. Рийа обмыла его, надела на него новый домотканый костюм, с полными слез глазами положила его в гроб, сколоченный соседом. Похороны устроила, какие подобают хозяину. На поминках пиво ударило людям в голову и развязало языки. Рийа, которая никому не рассказывала про свои домашние дела и не ходила по деревне в погоне за новостями, поняла по невзначай оброненным фразам, что Ййванд вне дома занимался не только холощением. Как раз наоборот, - он будто бы кое-куда таскался обзаводиться потомством: то один, то другой ребенок, то здесь, то там, мол, в точности Ййванд... Сперва Рийа разозлилась на покойника, потом махнула рукой - хоть в этом-то был мужчиной, мир праху его.

Всю войну и все послевоенные годы Рийа одна везла воз. Она спасла сыновей от немецкой армии (за два белых билета отдала две свиньи и два раза варила пиво!), выучила их, выдала дочку замуж. Тут подошло время колхозов. Что тут скрывать: Рийа пошла в колхоз безо всякой охоты и радости. Всю жизнь одна ломала горб, содержала усадьбу в порядке, а теперь все отдай - и землю и животных. Начинай общую работу! Легко сказать! А если твой напарник окажется таким же слюнтяем, каким был ее Ййванд, откуда же возьмется урожай. Работать лень, а как есть, так в три горла. А ей-то, Рийе, боже милостивый, для кого стараться? Сыновья, как услыхали про колхозы, подались в город, дочка вместе с зятем - на большую землю. Много ли Рийе самой, старому человеку, нужно? Для государства, для колхоза, для всех, - это у нее в голове не укладывается. Так думала Рийа, когда шла в колхоз.