Нина Алексеева - Одна жизнь — два мира

— Ну, хватит Виктор, я пошутила, я тебя очень хорошо понимаю.

Виктор пришел с нами попрощаться, он уходил в ополчение. Ксеня расплакалась, Виктор старался быть бодрым.

Пришел Кирилл:

— Вот как хорошо, ты не одна, — и, целуя меня и Ксеню, заметил Виктору: — А вот давать плакать женщинам в своем присутствии — это совсем не хорошо с твоей стороны.

— Да мы так, потихоньку вспомнили радости юношеских лет, а они… А ты пришел как раз кстати, мы уже уходить собирались. У меня правда пропуск есть, а Ксении может позже конвой потребуется.

Кирилл зашел в комнату к детям и, вернувшись, предложил:

— Ну вот, теперь попьем чайку, мне тоже к двенадцати часам нужно быть на работе. Мы все теперь на военном положении, нам даже раскладушки в кабинеты притащили.

Сели за стол, мужчины налили рюмки и, чокаясь, кивнули в нашу сторону: «Ваше здоровье». Вторую рюмку выпили за счастливое окончание войны и за счастливую встречу вновь за этим столом, которой не суждено было состояться.

Кирилл сообщил, что его брат Дося также уходит в ополчение.

— Досю в ополчение?! Да он же в жизни винтовку в руках не держал, да еще с его зрением. Ведь он без очков беспомощен, как младенец, — удивленно воскликнула я, хотя знала, как это все происходит.

Мы решили пойти с ним попрощаться.

У нас в институте была та же картина…

— А учеба, научные работы, диссертации? — растерянно спрашивали профессора.

— О какой учебе может идти речь, когда страна находится на военном положении! Кому нужны звания, дипломы? Мы все это создадим, когда победа будет в наших руках. Давайте приступим к делу.

И пошли всех вызывать по очереди и записывать в ополчение.

Так шли научные сотрудники, аспиранты, кандидаты технических наук и доктора. Шли члены партии, кандидаты, комсомольцы, беспартийные.

На следующий день к семи часам утра все были на сборном пункте на Большой Полянке во дворе бывшей церкви.

В институте по безмолвным опустевшим лабораториям прохаживались престарелые профессора. Прошел профессор Ванюков, седой, как лунь, плотный, коренастый, как мужик, снятый с вологодской телеги. Он горячо любил свою кафедру и хороших, толковых студентов. Им всегда он помогал и в учебе, и в беде. Многие из ушедших в ополчение помнили, как он приходил навестить их во время болезни, приносил всегда что-нибудь съестное и незаметно, как бы невзначай, оставлял несколько рублей.

Сейчас он ходил, заглядывая поочередно в каждую лабораторию, подходил к аппаратуре и долго и молча смотрел, разводя в недоумении руками, мохнатые седые брови были сдвинуты, а на лице не осталось ни тени шутливой веселости, так располагавшей к нему студентов. Он походил на капитана, блуждавшего по покинутому командой кораблю.

Он долго стоял молча, потирая виски пальцами, потом, как бы очнувшись, произнес:

— Да вы еще здесь? Вот чудо, вас-то и не догадались угнать в ополчение. Вы мне скажите, что это за хаос? Или лучше не надо, — присев на опустевшее кресло, произнес он. — Я сам… я сам постараюсь разобраться.

Скрестив руки на столе, он долго сидел, углубившись в свои мысли.

Я присела на высокий лабораторный стул и, взяв журнал с результатами никому теперь не нужных анализов, изредка поглядывала на него.

И вдруг он схватился с места, подскочил к одному шкафу, к другому, дернул за замки, но они только глухо звякнули в ответ. Он резко повернулся ко мне:

— Ведь каждый человек это ценность, где здравый смысл? Я вас спрашиваю. Все эти инженеры обошлись государству в копеечку, сколько труда было положено на воспитание этих кадров! Разве у нас на заводах нельзя было использовать их более разумно? Вот вы молчите. А разве все эти работы, — обводя кругом руками, — не стоят государству бешеных денег, труда и напряжения? Если в один миг все свелось к нулю? Война — скажете. Абсурд. Если мы всех инженеров, всех научных работников пошлем навстречу немцам, мы не остановим немецкой машины. Нам самим создавать эти машины надо, а мы оставляем нашу промышленность без сердца. Пуля — она дура. Она убьет Ваню-военного бойца и с таким же успехом Ваню-инженера, который даже винтовку в руках держать не умеет. Только с Ваней-инженером она уложит еще склад с боеприпасами.

— Владимир Андреевич, кого же вы вините в этом, ведь это волна энтузиазма, добровольного патриотического подъема, а от этого защищать не полагается.

— Дорогой мой коллега, я не вижу в этом никакой логики и считаю это не только не патриотичным, но даже безумием. Ополченцы — это просто пушечное мясо. Я вижу, вы опять собираетесь мне возразить, дескать, во имя победы можно пожертвовать всем. Я это понимаю и считаю, что так нужно поступать в последний момент, когда нет другого выхода, но к этому моменту мы должны сберечь свои силы. Ведь не проигрывать же войну мы собираемся? Представьте себе конец войны: промышленность вся разбита, страна за годы войны обнищает окончательно, и вот здесь-то и потребуется умелое и быстрое восстановление. А кто восстанавливать будет? Вот для этого нужны будут те самые люди, о которых я говорю, и средства… И опять перед нами будет стоять задача с двумя неизвестными: кадры и деньги.

И он быстро ушел.

Я так задумалась, что не заметила, как мы пересекли двор и, поднявшись на второй этаж, позвонили у дверей. Открыл нам Дося. Феодосий был самый старший из всех пяти братьев Кирилла. Ему было уже больше сорока пяти лет, все его звали «Старшина». Кирилл был самый младший из них.

Мы вошли в комнату, совмещавшую в себе столовую, гостиную и спальню. Дося снова уселся в кресло и продолжил свое любимое занятие — набивку папирос.

Я очень любила изготовленные им папиросы, и поэтому при наших встречах он первым долгом протягивал мне портсигар. Сейчас, пододвигая ко мне коробку с готовыми папиросами, он спросил: «Как дети?».

Я пристально смотрела на него, мне хотелось почувствовать, что на душе у этого человека старше сорока лет, но он, по-обыкновению, был спокоен, ласково и мило улыбался. И я начала успокаиваться.

Квартира была пуста, всякая мелочь, придававшая квартире жилой вид, была убрана. Книжный шкаф, письменный стол, буфет были прикрыты от пыли газетой. Я кивнула ему:

— Как на дачу уехала Галя.

— На дачу! — горько улыбнулся он.

Дося всегда отличался большим оптимизмом и философски смотрел на все вещи.

Вот и сейчас мне казалось, что, спокойно занявшись набивкой папирос, он думает: «Чему быть, того не миновать, так чего же зря волноваться?»

Он был любимый дядя всех племянников, сам он тоже любил детей и умел играть с ними, как никто другой. Когда он заходил к нам, становилось шумно. Затем дети усаживались к нему на колени и часто засыпали, прижавшись к нему. Он их бережно и ласково укладывал в постель, а они и сонные не забывали спросить: