Нина Алексеева - Одна жизнь — два мира

Вот так готовились к войне. Даже винтовок не хватает на всех и, невольно вспомнила, как во время Финской войны пришла к нам женщина, уполномоченная собирать носки, перчатки, ложки для отправки бойцам на фронт. Чему же можно было удивляться.

Годы и годы шел геноцид генофонда нашей страны

«Война — это ужас», — говорили все. Но почти вслух высказывались предположения, что, может быть, война принесет избавление от Сталина и сталинского режима. Так дальше продолжаться не может. Я тоже не только думала, а почти была уверена, что те, кто вернутся с фронта, не захотят и дальше мириться с тем, что творил против народа Сталин, уберут его и разрушат созданную им машину убийств.

Жутко было думать, что довел он страну до такого состояния, что многим в самом начале войны даже Гитлер казался кем-то вроде избавителя.

И даже среди евреев были такие, кто думал так же и не торопился эвакуироваться. Например, когда я вернулась в Москву в декабре 1941 года, мне приятельница из Узбекистана сообщила, что мать ее мужа Феди Сторобина (сосланного в 1937 году на Колыму и погибшего там) отказалась выехать из в Москвы, и попросила меня навестить ее.

— Софья Семеновна, как же вы не побоялись остаться в такой ситуации в Москве, когда немцы были в трех шагах отсюда? — в недоумении спрашивала я.

— Полжизни прожила я в Германии и знаю немцев, как цивилизованных людей, и не верю всей этой пропаганде про них, ну, а если это все правда, то я кое-что припасла, на всякий случай. Вот вам ответ.

И, к сожалению, это был не единичный случай. Многие евреи, даже имея возможность эвакуироваться, а им предоставлялась эта возможность в первую очередь, не трогались с места, потому что или не верили сталинской пропаганде, или были настолько обижены и обозлены сталинскими, мягко говоря, «мероприятиями», что у многих было чувство — хоть с чертом, но против Сталина. И все они потом оказались в немецких концлагерях или погибли в душегубках.

Об этом даже сейчас больно и не хочется говорить, но, к сожалению, это факт, что среди тех, кто попал в плен или сдался немцам, были и такие, которые шли с немцами в атаку против своих.

Они не искали и не жаждали немецкого господства над собой и над своей страной, а приняли это как возможность избавиться от сталинской деспотии, сталинской тирании, которую они уже крепко отождествляли со словами «коммунизм» и «социализм», ставшими ненавистными при Сталине. Мне казалось, что он довел уже страну до той желаемой точки, которая требовалась тем, кто помогал ему управлять страной.

Немцы двигались без остановки, молниеносно захватили Латвию, Литву, Эстонию, Польшу, Бессарабию. Бои уже шли в Белоруссии, на Украине. Народ встречал немцев хлебом-солью. Растерянность была такая, что казалось, армия не отступает, а в панике бежит. Им доставались аэродромы, на которых наши отступающие войска не успевали завести моторы. Танки, боеприпасы, артиллерия и транспорт в полной неприкосновенности переходили к немцам в руки.

А от населения требовали не оставлять противнику ни килограмма хлеба, ни литра горючего. Все уничтожить. Тогда как Сталин два года подряд до войны, эшелон за эшелоном, отправлял, наше добро «другу Гитлеру». Он обеспечил его полностью, на всю войну, продовольствием и горючим, а на железнодорожных станциях еще стояли наши неразгруженные составы.

В это же самое время в городе Ленинграде были уничтожены, разбомблены и сожжены Бадаевские продовольственные склады (говорили, что по улицам тогда текли потоки сахарной патоки), не то немцами во время первых массированных налетов вражеской авиации на Ленинград, не то своими из боязни, что они попадут к немцам. А во время блокады Ленинграда от голода погибли миллионы ее жителей.

Вскоре был издан указ Московского совета об эвакуации предприятий, учреждений, населения и, в первую очередь, детей.

И сразу началась поспешная, лихорадочная эвакуация. Учреждения, предприятия были отправлены за Волгу — в Куйбышев, в Свердловск, в Челябинскую область, Среднюю Азию, Сибирь — с рабочими, и иногда с их семьями.

Как только вышло постановление о немедленной эвакуации в организованном порядке детей школьного и дошкольного возраста, матери со вздохами, горькими слезами и тяжелым чувством вынужденной разлуки начали собирать детей в дорогу. Плакали маленькие дети, их успокаивали плачущие матери. А для тех, кто был постарше, еще не вполне осознавших весь ужас происходящего, это была прогулка, путешествие, вроде как поездка в детские летние лагеря.

Уехали. Стало меньше слышно детского шума, детского смеха во дворе, все как будто осиротело. Женщины из комитета по эвакуации не успокаивались и, встретив меня, настаивали:

— Нина Ивановна, вы своих детей еще не отправили, у нас есть распоряжение всех детей эвакуировать.

— Мои ведь маленькие, не школьного возраста. Увезу я их сама, — оправдывалась я.

— Это значения не имеет, завтра к шести часам утра приведите их на площадку, там будут все, кто еще не уехал. Как только ребят эвакуируем, у матерей развяжутся руки, а во время войны все свободные люди нужны.

Я сама знала, что во время войны важно было иметь свободные руки для оборонительных работ. Освободившихся женщин немедленно отправляли копать окопы и строить оборонительные заграждения вокруг Москвы.

— А куда вы увозите детвору? — поинтересовалась я.

— Как куда, в Можайск, Волоколамск, Загорск, недалеко от Москвы — бодро ответили мне организаторы эвакуации детей.

— Да вы что, с умом? Отправляете детей навстречу фронту! — не выдержала я. — Ведь любой вражеский самолет, не прорвавшийся к Москве, сбросит свои бомбы на головы наших детей. Вы думаете, немцы остановятся, если мы заградительные отряды из детских голов им устроим?

Члены комиссии на меня взглянули с удивлением. «А ведь и правда, — произнес кто-то, — а нам и в голову не пришло».

— Так вот, мои дорогие товарищи, я своих детей туда не отправлю, — категорически заявила я — и тех, кого вы уже отправили туда, постарайтесь скорее вернуть.

— Мы же не по своей инициативе, мы отправили детей, куда нам было приказано.

Прошло несколько напряженных дней. Комиссия по эвакуации не унималась, ходили за мной по пятам, сама я уехать не могла, и детей эвакуировать в намеченные пункты рука не поднималась.

Но вот, возвращаясь как-то с работы, меня поразило обилие детей во дворе.

У крыльца стояла девочка, мать которой так горько плакала, причитая: «Увидимся ли»?

— Откуда вы? Как вы приехали? Что же ты плачешь?

— Немец, как начал бомбить, как начал бомбить, так страшно. Самолеты летят низко-низко, гудят и бомбы бросают. А мамы дома нет, — еще горше расплакалась девочка.