Нина Алексеева - Одна жизнь — два мира

Покрыть лаком внутренность корпуса снаряда — работа почти ювелирная. Для этого пришлось спроектировать специальный аппарат, который нам в двухдневный срок выполнило предприятие в еще не занятом немцами Ростове. Лак должен ложиться на внутреннюю поверхность снаряда так тщательно, чтобы даже с лупой нельзя было заметить какие-нибудь изъяны, воздушные пузырьки или какие-нибудь неровности.

Когда мы утром приходили на завод, тяжелый запах эфирных масел, лаков и бензина наполнял все цеха. Особенно тяжело было в том цехе, где стояли огромные ванны, наполненные бензином. Казалось, здесь можно задохнуться. Женщины, засучив рукава, тряпками и щетками очищали от лака корпуса снарядов внутри. Можете себе представить, если бы какая-нибудь искра сюда попала.

Вентиляция почти отсутствовала. Завод был наглухо закамуфлирован, все щели, откуда мог проникнуть свет и воздух, были наглухо закупорены.

Работали все очень напряженно, от работы трудно было оторваться, ведь работали все на предприятии теперь оборонного значения.

Женщинам свое хозяйство приходилось оставлять чуть ли не на попечении семилетних ребятишек с младенцами на руках.

Подошла ко мне женщина и попросила отпустить ее часа на два домой, посмотреть, подоить корову — сегодня заболел ее семилетний сынишка и некому напоить и выдоить корову, а на его попечении еще осталась двухлетняя сестренка.

Корову посмотреть! Корова, была в хозяйстве все, и мать просила дать ей пару часов не за больным сыном посмотреть, позвать к нему врача, а корову посмотреть. Она беспокоилась и думала, что, не дай бог, что-нибудь случится с коровой без надзора, а, следовательно, с семьей без коровы. Я отпускала таких женщин, на свой страх и риск. Но, что меня поражало, что все они безропотно и быстро возвращались на работу.

Но вот пришла женщина и дрожащей рукой протянула извещение. В опухших от бессонной ночи глазах ужас, боль и страдание за детей, за семью и за того, чья судьба и жизнь были решены без нее. И все, что осталось ей — это серая бумажка, которая жгла пальцы, как раскаленное железо. Перед этой бумажкой все наши горести были не горести, а просто блажь, и как бы тяжело нам ни было, вся наша работа казалась мне такой незначительной, и как мало мы делаем для того, чтобы облегчить судьбу тех, кто на фронте.

Трудно было подобрать слова для сострадания, да и ни к чему они были. Разве можно было найти подходящие слова, чтобы успокоить измученную, усталую душевно и физически, ушедшую в себя с момента получения рокового известия с фронта женщину. А на завод все чаще стали приходить женщины с извещением о гибели мужа, сына, отца, брата, при виде их все молча, с еще большим ожесточением брались за работу.

В такие дни не слышно было в цехе ни громких разговоров, ни жалоб. Все работали с остервенением, только изредка поглядывали на нашу Петровну или Настеньку. Мы содрогались при виде такого мужества, мне всегда казалось, легче было бы, если бы вдруг вот эта Настенька или Петровна крепко, по-бабьи, громко заголосили. Но этого не было. Женщины подходили к станку и, забыв о еде, об отдыхе, брали деталь в руки и начинали работать. Вот и Петровна как будто слилась со станком, и только ее руки ритмично и ловко мелькали у станка.

Кончилась смена и наша Петровна, как будто выросши выше всех на голову, прямо и строго, пройдя мимо всех, вышла за ворота завода.

И только далеко за полночь, проходя мимо ее дома, я остановилась у ее калитки. Кругом все спали. И только из этого дома, как из склепа, доносились страшные стоны, как вой смертельно раненного животного. Сколько тоски и сколько страданий было в них! Я шагнула было за калитку, желая войти, но, вспомнив сегодняшний день, быстро зашагала домой. Ей не нужны были никакие утешения.

Прошло несколько дней, она все так же молча приходила на работу, а по ночам деревенскую тишину все громче пронзали ее стоны.

Я подошла к ней:

— Ты вот что, Петровна, отдохни денечек-второй, ведь ты не ешь, не пьешь, надолго ли тебя хватит.

— То-то и жаль, — отвечала она, — что не хватит, а то бы я, кажись, и день и ночь работала, щоб всим супостатам по одной зробиты (что бы всем этим палачам хоть по одной сделать), та вы не турбуйтесь, скильки зможу, стильки и зроблю (вы не беспокойтесь, сколько смогу, столько и сделаю).

Женщины мне тоже сочувствовали. Мы как-то живем, хоть маленький да есть огородик, да курочек несколько, а у кого и коровка есть, так тем совсем хорошо, а у вас ничего, все купить надо, а разве сейчас, да в чужом месте, до чего-нибудь докупишься?

Моя работа на этом заводе доставляла мне огромное моральное удовлетворение, ведь все, что я делаю, делаю для фронта.

Мне не хватало суток, жалко было 3–4 часа времени, затраченного на сон.

Как только я осталась здесь, я сообщила в Москву, что как налажу работу, немедленно выеду по назначению.

Война. И какая разница, на каком заводе я работаю, и особенно вот здесь, где моя помощь действительно была очень необходима. Вся забота о семье легла на плечи мамы.

Несмотря на то что наш завод работал на полную мощность, мы все равно все время старались вмонтировать еще новые станки, завезенные откуда-то с других предприятий, и видно, тоже как в безопасную зону. Монтаж новых станков шел вовсю, и никто не думал о том, что может быть и старые надо будет скоро снимать и эвакуировать, так потом и было, но тогда, когда работа шла полным ходом, никто об этом не думал, они были позарез нужны.

И когда все беспомощно лежавшие до моего прихода на стеллажах корпуса снарядов были промыты, очищены, проверены, одобрены военным инспектором и уложены в зеленые ящики для отправки дальше, туда, где их уже начиняли гремучей смесью, радости всех рабочих не было границ.

Они вызвали меня и, указав на надписи на внутренних крышках ящиков заявили: «Мы отправляем все от вашего имени». И несмотря на все мои просьбы снять мое имя, все дружно запротестовали, заявив: «Да мы бы без вас до сих пор копались».

Работа так хорошо наладилась, что план был не только выполнен, но и намного перевыполнен. Военный инспектор вызвал себе помощника, и очень грустно было ожидать изо дня в день после занятия немцами Ростова, что вот-вот может прийти распоряжение снимать станки и эвакуировать заводское оборудование.

И как только попросила я отпустить меня, чтобы отправиться по назначению «Главцветмета», директор завода не заявил, а завопил:

— Да вы что?! Какое я имею право отпустить вас, вы посмотрите кругом, что было до вас. Мы не отправили ни одного корпуса снаряда, а теперь мы не успеваем отправлять.

И ласково обвел пустые полки склада глазами.

— Я вам открою секрет, мы вас к ордену представили. Так рабочие захотели. Как же я могу вас отпустить?