Нина Алексеева - Одна жизнь — два мира

И сейчас вот в эту ночь где-то тоже взрываются бомбы и из разрушенного дома народ должен бежать на улицу, в грязь и холод, с детишками. Счастливцы те, кто, завернувшись потеплее, могут крепко спать.

Вдруг послышался шорох, как будто кто-то в темноте искал дверь, потом неуверенный, слабый стук, и все замерло…

Мы все разучились крепко спать, несмотря на усталость. Затаив дыхание, я снова услышала шорох и царапанье в дверь, как вдруг что-то упало и с грохотом покатилось по ступенькам крыльца. Мы все поднялись в соседней комнате, зашевелилась Петровна и Иван Иванович, кто-то искал свечку, кто-то лучину. Дверь открылась, и через секунду сквозь пронзительный свист ветра, наполнившего весь дом, я услышала сдавленный крик матери:

— Мария, доченька, помогите мне скорее.

В дверях показалась мать, волоча своего ребенка. Мы все бросились к ней, и через несколько минут Мария лежала на постели.

Даже разжечь огонь в эту ночь в плите не удалось, так мокро было все, и та небольшая горсточка дров, которую берегли на завтра, не успела высохнуть в печке, так как она уже остыла.

Утром я ушла на работу и вернулась, как всегда, поздно ночью. В нашей комнате сидела девушка среднего роста, коротко остриженная шатенка, с обрюзгшим, опухшим лицом лилового цвета. Сиплый, простуженный голос, когда она говорила, казалось, она нажимает на какие-то меха, выталкивая звук вместе со свистом.

Я подала руку:

— Мария, здравствуйте, как чувствуете себя, полежали бы, отдохнули.

Она сунула мне неумело свою твердую мозолистую руку, которую я крепко пожала.

— Не могу лежать, отвыкла, — глухо проговорила она.

Сидела она молча, угрюмо глядя на меня. Вид женщины, одетой по-городскому, как она мне потом рассказывала, смутил ее.

Да и действительно, я была одета так, как будто собралась идти на деловое свидание. На мне был один-единственный синий костюм, который я бензином чистила, гладила и который так и проносила всю эвакуацию. Другого наряда, кроме нескольких блузок, у меня с собой просто не было.

Поэтому и мастер на этом заводе, когда я пришла, вначале смотрел на меня с глубоким недоверием, как это я смогу справиться с такой нелегкой мужской работой в таком городском наряде.

Но скоро в этом доме начались неприятности.

Пока Марии не было, все вспоминали ее, плакали. Но вот она вернулась, и как будто этим оскорбила свою семью. Грубая, озлобленная, она каждое свое слово пересыпала невероятными ругательствами. Ей казалось, что она лишняя, ненужная. Хорошее обращение к ней она принимала за насмешку. Плохое отношение ее убивало.

И я с ужасом наблюдала за ней, как она сумеет приспособиться. В двадцать лет она уже была разбитый, искалеченный человек. Сестры, ожидавшие ее, берегли ей либо кофточку, либо платье. И вдруг сестры стали сторониться ее, стеснялись появиться с ней среди подруг. И Мария почувствовала себя одинокой, даже более одинокой, чем в концлагере, среди десятков тысяч таких же обездоленных жизней, как и ее. На мать и отца она смотрела с укором. Она обвиняла их в том, что они не сумели уберечь ее, а они страдали по-своему. Они были рады, когда их старшая дочь была взята кассиром в кооператив. Думали, что дочь станет служащей, приобретет специальность и выйдет в люди…

Но никто из них не предвидел, что она может стать жертвой опытного проходимца, председателя кооператива, устраивавшего попойки с кучкой своих друзей. Бралась водка, брались из кооператива продукты, а малоопытный кассир не умела, не знала, как скрыть эти недочеты. Нагрянула ревизия, денег у нее в кассе не хватило триста-четыреста рублей.

Председатель взял еще водки и закуски, и дело «уладил». А она дивчина молодая, с нее и «взятки гладки». И вскоре Мария под вопли матери исчезла в бездонной пропасти тюрьмы. И только через год написала из далекого Соликамска.

Люди не привыкли встречать вернувшихся из тюрем и лагерей, хотя и бывало это очень редко, поэтому каждый оплакивал близкого, отправляемого туда, как уже окончившего жизнь человека. И попавшие туда приучали себя не думать уже о прошлом, а жить, чтобы как-нибудь выжить, не надеясь на хороший будущий конец.

Мария оказалась в своей семье чужой, слишком разная жизнь была у нее и ее сестер. Они были молоды и не стремились понять ее.

Постепенно она привязалась ко мне и в долгие ненастные ночи рассказывала обо всех ужасах, пережитых ею в сырых, темных бараках, где зимой замерзали, а летом задыхались от духоты и вони.

Все женщины были в отдельном лагере за двойной проволокой. Встречаться с обитателями мужского лагеря не разрешалось.

— Вначале было не так строго, и некоторые женщины находили утешение в разврате, — рассказывала Мария. — Рядом со мной на нарах жила девушка артистка, очень красивая, у нее завязался роман с одним инженером из мужского лагеря. И вот начальство узнало, что она беременна. Ее назначили в штрафную бригаду. Мы пилили лес, таскали бревна, корчевали пни, она стала страшной, почти помешанной… Норму она не могла выполнить, и ее почти не кормили, когда она падала, ее поднимали пинками.

«Нагулять сумела, теперь поработать сумей», — издевался над ней садист начальник.

Нас погнали в лес, впереди шла девушка. Она, согнувшись вдвое, держала один конец бревна и вдруг, поскользнувшись в жидкой грязи, она упала, бревно сорвалось, ударило ее по голове и прокатило всей своей тяжестью по ней. К вечеру Ксана умерла, а на другой день и Сережа, из мужского лагеря, перерезал себе вены. После этого у нас стало очень строго, — продолжала свой печальный рассказ Мария.

Гнали нас на работу в шесть и возвращались мы ночью мокрые, грязные, усталые. Падали в этой же одежде на нары и засыпали как убитые. Пошли эпидемии, болезни… У меня все тело покрылось фурункулами. Пришли утром гнать на работу, а я не могу головы поднять… Бригадир схватил меня и стащил с нар, вытащили на улицу и поставили в шеренгу со всеми. Ходила я на работу неделю, но работать не могла. Наконец я пошла к начальнику, тот раскричался на меня:

— Симулировать! — я тебе покажу, как от работы отлынивать. Вот загоню в штрафную, будешь тогда помнить!

Меня не испугала его ругань, я стояла и требовала, чтобы меня отправили к лагерному врачу.

— Врача тебе? Марш на работу!

Тогда я, безо всякого стыда, геть — сняла всю одежку, осталась почти голая. На теле у меня не было живого места, гной, кровь — все слилось и облепило меня, как корой.

Мария стыдливо подняла блузку, я отшатнулась — вся спина, начиная от шеи, была покрыта еще свежими шрамами.

Он, как увидел, закричал:

— Вон отсюда в амбулаторию!

Врач посмотрел, глазом не моргнул, видно привык к этому. Ни мази, ни бинтов все равно не было… Облил меня какой-то жидкостью, я надела снова свою одежду и пошла на «легкую работу». Колола дрова, убирала грязь в бараках, мыла полы… Как я живая осталась, сама не верю, — грустно закончила свой рассказ Мария.