Нина Алексеева - Одна жизнь — два мира

Первые шаги Уманского начались с вручения верительных грамот президенту Авила Камачо. Он извинился, что свою речь он произнес по-английски и обещал, что через полгода он будет говорить с ними по-испански, но уже через три месяца он свободно говорил на этом языке, что с восторгом и с изумлением отмечала вся мексиканская пресса.

Возвращаясь с работы в метро, я встретила инженера из нашего института Николая Краснова. Он сказал, что на днях уезжает в Чили.

— Ты понимаешь, как только я вернулся в Москву, я сразу обратился в отдел кадров наркомата. Мне немедленно предложили через Наркомвнешторг поездку в Чили и оформили ее в течение двух месяцев, у меня сложилось впечатление, что у них имеются вакантные места, а кадры сейчас очень трудно подобрать, сама сходи, попробуй, ты ничего не потеряешь.

На этом мы расстались, я пожелала ему счастливого пути. Дома я рассказала все Кириллу и сказала:

— А что, если я действительно попробую сходить в отдел кадров НКВТ? Как Николай сказал: «сама сходи, ты ничего не потеряешь» (меня в это время оформляли в Наркомцветмете в качестве референта).

Так что через несколько дней Кирилл вдруг принес мне анкету — два листочка, четыре странички. Я до сих пор помню, как мы всегда возмущались, что у нас слишком длинные анкеты, и особенно всех возмущала графа: Есть ли у вас родственники за границей?

— На, заполни, — сказал Кирилл, — я свою уже заполнил и оставил там, в отделе кадров, а эту просили тебя заполнить, приложить к ней короткую автобиографию и рекомендацию кого-либо из знакомых членов партии.

Раньше все было проще. Вот вы сами посудите, приходит человек прямо с улицы, ему предлагают работу, не куда-нибудь в другой город, а за границу, на другое полушарие нашей планеты, и дают ему сразу же заполнить анкету.

В автобиографии и в анкете на вопрос о родителях, вместо того чтобы написать «отец репрессирован как враг народа», я написала «мать живет со мной, о судьбе отца мне ничего не известно», но свою фамилию я никогда не меняла. И все прошло. Никому даже в голову не пришло покопаться, поискать, так ли это. Хотя дело моего отца и было на Украине, где-то в Киеве или в Житомире, но если бы в Москве покопались, то нашли бы мои многочисленные письма с просьбами пересмотреть дело отца.

Но в эту великую панику, я думаю, и в Москве, и во всех других местах все эти бумаги, вероятно, были уничтожены, зачем было держать их, когда и людей уже в живых не было.

Значит, прав был Николай, который сказал, что у него создалось впечатление, что у них имеются вакантные должности, но некем их заполнить. Вы можете себе представить, как и до какой степени в то время была опустошена наша страна!

Месяца за полтора до нашего выезда за границу Кириллу Михайловичу, по-видимому, так же как и всем, не только у нас в Советском Союзе, а во всех странах мира, сотрудникам, выезжающим за границу, предлагали быть внимательным, наблюдательным и в случае чего сообщить куда и кому следует.

Кирилл, не задумываясь, сразу же от всего этого категорически отказался. Как сейчас помню, вернувшись с этого свидания, он сказал:

— Все. Никуда мы не поедем.

— Почему? Что случилось?

— Видишь ли, я только что дал расписку о неразглашении, о чем мы говорили, но тебе я могу все сказать. Меня пригласили, ты понимаешь куда, и предложили, очень вежливо, быть наблюдательным и сообщать о том, что я замечу, в соответствующие органы. Я на это категорически сказал, что я не умею и не могу этим заниматься, я человек болтливый и не умею хранить тайны, легко могу проболтаться, и тем самым от меня вреда будет больше, чем пользы. И тот человек, что говорил со мной, не уговаривал, не настаивал, он просто попросил меня расписаться, что этот разговор останется между нами, пожал мне руку, и я ушел. Я уверен, что теперь они найдут кого-то более покладистого, который скажет: «О чем речь? Пожалуйста, и сколько угодно».

И мы, честно скажу, будучи, как и все, твердо уверены в том, что все зависит от этих органов, так и решили: значит, все кончено и никуда мы не поедем, и были приятно удивлены, когда недели через две нам сообщили:

— Ваши загранпаспорта готовы, приходите за ними.

Кирилл занимал в это время крупный пост, он был главный инженер «Спецавиатреста» при Наркомате боеприпасов, это можно было легко проверить. Но вот что он женат и у него двое детей поверили так прямо, на слово, так как никакого брачного свидетельства о том, что мы муж и жена, на бумаге у нас никогда не было, да, собственно, никто никогда и не просил его представить.

Мы уже 8 лет жили вместе, у нас было уже двое детей, и у каждого из нас был свой паспорт, у меня — на мою девичью фамилию. И никогда никаких ни у меня, ни у Кирилла по этому поводу недоразумений при поступлении не только на работу, но даже когда мы просили взять нас в армию, не было. Кирилла только спросили:

— Это ваша жена и дети у вас есть?

— Да, — ответил Кирилл, и этого было достаточно, и никто не попросил документа или какого-нибудь доказательства о браке…

И даже когда оформляли нашу поездку за границу, и мы должны были получить паспорт на одну фамилию, и я заполнила и подала анкету на свое имя, с нас никто не потребовал представить свидетельство о браке.

И только тогда, когда в наркомате я сдала наши московские паспорта и взамен получила новые заграничные паспорта оба на фамилию Алексеевы, сотрудник наркомата очень мило сказала:

— Вот мы вас и поженили.

Эта реплика относилась к тому, что они понимали, что у нас не было никакого свидетельства о браке, так как мой паспорт был на мою девичью фамилию и я вовсе не собиралась ее менять, и это для них не имело никакого значения. Но для поездки за границу, мне объяснили, паспорт должен быть на одну фамилию, так я с этого момента стала Алексеева и долго не могла привыкнуть к чужой, как мне казалось, фамилии.

Для загранпаспорта меня попросили сфотографироваться в наркомате вместе с детьми, дети были записаны в мой паспорт.

Больше никто никогда ни Кирилла, ни меня до поездки за границу не беспокоил. Я до сих пор не могу понять — разве запись где-то в книгах или церковный обряд делают брак более прочным? И если бы не поездка за границу, я так навсегда и осталась бы со своей фамилией.

А вот еще один миф. Что касается нашей, так сказать, «партийной принадлежности», без чего, как все утверждали, в Советском Союзе и шагу ступить нельзя. Это еще один парадокс нашей советской системы. Ни я, ни Кирилл не были членами партии. Мы были членами комсомола, но из этого возраста мы уже выросли, и автоматически никто не считал нас даже комсомольцами.