Нина Алексеева - Одна жизнь — два мира

Наши новые адвокаты присылали нам счет, и мы расплачивались, и никогда никаких недоразумений по этому вопросу у нас ни с кем не возникало.

Нас не пугал этот процесс, так как мы были уверены в своей правоте. Мы надеялись, что этот кошмар скоро кончится и мы сумеем быстро вернуться в Калифорнию.

Но оказалось, все не так просто. Дело тянулось три года, только подумать — три года! — и адвокат наших бывших адвокатов, представитель фирмы «Уайт энд Кейс», находившейся в самом центре Уолл-стрит, угрожал нам тем, что он уж постарается затянуть это дело еще годика на два, не меньше.

Так началось предварительное следствие, так называемое хиринг экзаменейшен.

Допрашивали Кирилла, не меня, но чем больше Кирилл старался подробно рассказать суть дела, тем больше адвокаты приходили в негодование.

Гартфильд, покраснев от раздражения, требовал отвечать только ДА или НЕТ, не вникая ни в какие детали. Это было только начало мучительных допросов. Так невыносимо тяжело было ходить на эти так называемые экзаменейшен, где Кириллу без конца напоминали:

— Вы находитесь под присягой, и за неуважение к суду вас могут посадить в тюрьму.

На что Кирилл даже не выдержал и, обращаясь ко всем, заявил: «Почему мне все время угрожают, ведь я отдаю себе отчет, что, поднимая правую руку, я поднял ее не для рукопожатия».

Меня не допрашивали, но когда я не в силах была выдержать их изнурительные вопросы Кириллу и быстро на них отвечала, меня грозили выставить из комнаты.

Мы всеми силами пытались себя сдерживать. Но сколько этих сил надо было иметь! На все наши просьбы разрешить нам поехать на работу в Калифорнию ответ был один — НЕТ. Мы же были «опасные преступники» и находились под судом.

Вопрос о нашей легализации, несмотря на усилия наших знакомых и друзей, не сдвигался ни на шаг, тоже по милости наших бывших адвокатов.

Вопрос о продлении наших виз висел в воздухе. Разрешение на работу мы не имели и, будучи у эмиграционных властей на виду, не могли без их надзора даже шагу ступить. Судебный процесс висел над нами как дамоклов меч.

Короче, наша жизнь превратилась в сплошной кошмар. Теперь нам было понятно, что сюда надо появляться только с чемоданом документов, быть агентом или уметь врать, и писать, и говорить то, что хочется кому-нибудь. А у нас ничего этого и в помине не было.

Итак, прошло уже три года, а наши пытки все еще не просто продолжались, а были в полном разгаре, и продолжались не два года, как пугал нас Гартфильд-младший, а почти четыре года. Как мы все это выдержали, мне самой трудно понять.

О каком-либо более или менее нормальном устройстве своей жизни в таких условиях и думать было невозможно, мы были под судом. И нам надо было время от времени сидеть на этих идиотских «экзаменейшен» и отвечать ДА или НЕТ на одни и те же дурацкие вопросы.

— Как вас заставили подписать контракт? Вас били? Да или нет?

— Нет. Но обстоятельства…

— Отвечайте — ДА или НЕТ. Нас не интересуют обстоятельства. Отвечайте ДА или НЕТ.

И опять:

— Вас заставили? Что, вас били?

Да лучше бы уж били, чем выматывали душу вот в таком духе часами.

Во-первых, мы никогда не просили их быть нашими адвокатами, они буквально сами навязались.

Во-вторых, мы с самого начала спрашивали у них и просили сказать, сколько будут стоить их услуги по нашей легализации. Нам нужен был не литературный агент, а адвокат, который защищал бы наши интересы, знал бы, с чего начинать, куда следует обратиться, какие анкеты заполнить и куда подать.

Нам в то время и в голову не приходило заниматься литературной деятельностью и тем более иметь литературного агента. Неужели тем, кто проводил эти так называемые хиринги, не было все понятно?

Вот в это время к нам зашел журналист Дон Левин, главный редактор журнала «TRUE» (ПРАВДА), который считался одним из тех «хищников», который быстро находил добычу, однако нам почему-то казалось, что в нем было довольно много человеческого, сентиментального сочувствия, с ним легко было даже просто поговорить. Сейчас его занимала Оксана Косенкина с ее трагической историей..

Еще по пути в Калифорнию мы услышали по радио, что из советской миссии ООН сбежали учительница Оксана Косенкина и один из служащих, Самарин с семьей.

Косенкина, было сказано, находится на толстовской ферме, а Самарин с семьей — где-то на ферме у русских, но неизвестно у кого. Мне тогда захотелось поддержать эту простую провинциальную учительницу, какой именно и была Оксана Косенкина, ведь когда еще мы находились на толстовской ферме, я почувствовала, что советскому человеку, попав туда, надо иметь огромное чувство самоуверенности и вести себя так, чтобы никто тебя не унизил в этом великосветском собрании, где многие еще обращались друг к другу по титулам: граф такой-то, князь такой-то.

Журналист Дон Левин пришел к нам, точнее лично ко мне, с просьбой пойти с ним в госпиталь «Рузвельт» навестить Оксану Косенкину, только по счастливой случайности оставшуюся в живых и лежавшую там с переломанными костями, после того как бросилась из окна Советского консульства, и которая никого не хотела видеть.

Наше состояние, как только мы вернулись из Калифорнии в Нью-Йорк и оказались вдруг под судом, было такое, что, если бы не дети, я до сих пор без ужаса не могу вспомнить, на что сама я была уже готова.

И несмотря на мое удрученное настроение, он уговорил меня.

Наша встреча с Оксаной была очень тяжелая. Я и здесь оказалась сильнее и старалась ее успокоить.

— Зачем, ну зачем я осталась жива! — без конца сокрушалась она.

— Вы спасены. Вы в свободной стране. Мы спасли вам вашу жизнь, — произнес Дон Левин.

— Когда бы я хотела спасти свою жизнь, я спокойно вышла бы через двери консульства, — ответила она.

И действительно, Косенкина бросилась из окна советского консульства не для того, чтобы спасти свою жизнь, а от отчаяния.

На ферме «Рид Фарм», как рассказывала она мне потом, ее отправили на кухню чистить картошку. Это ее не обидело, это она умела делать хорошо и считала, что каждый должен здесь что-то делать.

Но когда к ней подошла какая-то дама и, свысока обращаясь к ней, сказала: «Картошку вы умеете чистить очень хорошо, я надеюсь, вы так же хорошо умеете мыть полы», это показалось ей уже издевательством. Все-таки она была учительница, ее уважали и дети, и мамы, и там никто не посмел бы ее так высокомерно грубо обидеть.

Она никак не ожидала, что здесь среди русских, которые в свое время также отвергли Советскую власть и очутились здесь за границей, она найдет такой прием. И Косенкина почувствовала себя среди этих людей совершенно одинокой, запуганной, обиженной, униженной. Она попала в среду людей, которые как будто через нее, через таких людей, как она, могли выразить свою неприязнь к советской власти, как будто она была виновата в том, что они в свое время, имея всю власть, не смогли защитить ни ее, ни себя.