Нина Алексеева - Одна жизнь — два мира

И действительно, вспомнила я, никакая здравоохранительная страховая компания не оплачивает хронические болезни, тем более туберкулез. И вот они стоят и, голодные, плачут в грязной уборной с оторванной дверью.

За эти пару лет я уже всего навидалась и, кажется, ко всему привыкать стала. Сначала было страшно, ей-богу, как кладут на носилки здорового с виду человека, и потом получается живой полутруп с вынутыми ребрами . Постепенно я все меньше и меньше стала бояться даже операций. Уже не так страшно казалось, как я себе представляла. Так люди ко всему привыкают. Так люди и к войне, и к ее опасностям, и к смерти с годами привыкают.

Я прочитала в журнале, что где-то на Аляске, в индейских резервациях, в ледяных домах — иглу живут вместе люди и животные. Вонища, хоть топор вешай, и они никогда в жизни не моются.

Кто-то сказал:

— Может быть, они очень бедные?

— Да нет, у них просто нет культуры, нет потребности в этом, — ответил кто-то другой.

Но в этот госпиталь они тоже, наверное, не пойдут, подумала я.

Прибежала Стела, оторвавшись от игры в бинго. Вся сияет:

— Два пуэрториканца покушались на Трумэна, несколько человек убитых, а Трумэн жив-здоров, — грустно закончила она. Потом включила радио: — О, теперь он тоже станет великим человеком. Как же, на него ведь покушались, сделали его важной личностью. А у него оснований быть президентом столько же, как и у меня, — закончила Стела.

Влетела возбужденная сестра:

— Вы знаете, что случилось? На президента Трумэна покушались. Это коммунисты, это все коммунисты, кто их не знает! Наших «бойс» тоже убивали коммунисты вместе с Гитлером, — повернувшись в мою сторону, продолжала она.

Стела снова помчалась в карты резаться.

Я умудрилась не то простудиться, не то прихватить какую-то гадость, вообще, чувствовала себя отвратительно. Доктор прописал лекарство, зашла сестра сделать мне укол. Я спрашиваю:

— Что за укол вы мне даете?

Вместо ответа она обратилась ко мне с вопросом:

— Из какой вы страны прибыли?

Я поняла так, что американка ей такого вопроса не задала бы, укололи — значит, так надо. И ушла.

После укола к вечеру мой большой палец на правой руке увеличился почти в два-три раза, превратился в волдырь, как будто накачали его воздухом. Я решила позвонить Кириллу, начала с ним говорить и у автомата потеряла сознание. Кирилл примчался немедленно, это было уже ночью, часов в 10. Поднялась тревога, созвали всех врачей, а я у них на глазах начала пухнуть, сначала руки, ноги, потом все тело, лицо, голова. Это было страшно, сказал мне потом Кирилл. Тебя как будто накачали воздухом, тебя нельзя было узнать, все твое туловище увеличилось почти в два раза.

Кирилл настаивал, требовал вызвать самых, самых лучших врачей. Но я, когда пришла в сознание, помню только одно: они, так же как и местные врачи госпиталя, входили, останавливались у моей кровати, беспомощно глядя на меня, как на прокаженную, как будто боялись ко мне прикоснуться, и уходили. В таком состоянии я была несколько дней. Ни есть, ни пить я не могла. Я ничего не могла проглотить, видно, все мои органы внутри были в таком же состоянии, как и внешние.

Только через неделю опухоль начала спадать, мне стало легче дышать и захотелось пить.

Зашел какой-то, как мне потом объяснили, светило по аллергическим заболеваниям, так как всех остальных уже перепробовали. Так же (теперь я уже начала соображать) постоял у моей постели, с любопытством разглядывая меня — опухоль еще не совсем спала. И ушел, в недоумении пожимая плечами.

Зашла сопровождавшая его монашка и, как сейчас помню, успокоила меня:

— Не волнуйтесь, — сказала она, — никто не знает, что с вами.

Это называется «успокоила». Значит, из всех этих не просто врачей, а врачей-«светил» никто понятия не имел, что же произошло со мной, отчего такая страшная реакция произошла и что за укол я получила. Потом я смутно узнала, что это был антибиотик ойромайссин.

У меня начало шелушиться все тело. Это была страшная мука, я уже не могла больше переносить эту обстановку без содрогания. До сих пор даже жутко вспоминать грязные пыльные простыни, от которых даже внутренности пылали как в огне.

Сестра принесла мне лекарство, я категорически заявила, что не буду принимать:

— Вы дали мне утром, и я обожглась, я отказываюсь принимать это лекарство.

— Никогда еще такого не было здесь, чтобы пациенты отказывались принимать прописанное доктором лекарство, — заявила сестра.

— Так и передайте доктору, и пусть это будет впервые. У меня от первого раза все челюсти стянуло, как будто я обожгла весь рот и все внутренности.

Прибежал доктор:

— Надо принимать, вы должны принимать между едой, растворив это в стакане воды.

— Так вот, доктор, вы объясните, пожалуйста, это тем, кто приносит это лекарство и заставляет пить неразведенным.

Доктор извинился, и я получила стакан воды и рюмку этой отравы.

Уже 10 часов ночи, а шум и грохот кухонный не прекращались. Трудно себе представить более шумное место, чем этот госпиталь.

— На Корейском военном фронте, я уверена, гораздо тише, — заявила только что вернувшаяся после бинго, кажется, где-то чуть ли не в церкви, Стела.

Ветер соревновался с кухонным грохотом… Холодина, почему-то не топят, дождь, сырость забирается прямо под кожу, ветер непрерывно сотрясает окна и двери, как будто в темную бурную ночь на пароходе скрипят и стонут мачты.

Господи, удивлялась я, как отсюда народ живым домой выбирается?

Вот и я решила выбираться отсюда, пока жива. Что будет, то будет. Но я не могла уже больше здесь оставаться. Буду очень аккуратная, буду лечиться, но дома.

Так я из этого ада вернулась домой, тоже приведя в изумление весь персонал. Они, видно, так привыкли, что отсюда, из этого ада, скорее всего всех сопровождают в дом инвалидов или на тот свет, кстати, и церковь внизу в этом здании есть.

Когда я уже потом познакомилась с врачом Леонидом Александровичем Адамовым и рассказала ему, почти поверхностно, что произошло со мной, он только сказал:

— Нина Ивановна, вы проживете сто лет, если ваш организм перенес такое испытание. Вы знаете, вы были одной ногой в могиле, и это я не преувеличиваю, вы были одна из тысячи тысяч.

Он был один из тех многих прекрасных людей, которых я встречала в жизни.

К сожалению, когда я скиталась по так называемым санаториям, мы еще не были знакомы с этой замечательной супружеской парой.

Отец Леонида Александровича был крещеный еврей, и поэтому он рос и воспитывался в России среди высшей в то время православной русской аристократии. Во время Гражданской войны был призван в белую армию и эмигрировал вместе с ней.