Нина Алексеева - Одна жизнь — два мира

УМЕР СТАЛИН — трудно передать, что это значило для меня.

Тысячу раз задаю себе один и тот же вопрос: зачем я должна была очутиться в эмиграции, так глубоко по духу и по натуре русская, даже больше чем русская — советская, которая всю жизнь гордилась нашей страной, ее героическим настоящим и прошлым.

Зачем я здесь, на отшибе, среди чужого, до бесконечности чужого мне мира? Какая глубокая мировая подлость окружает все человечество! Даже страшно становится, такой подлости я никогда не ожидала от современного цивилизованного общества. Я глубоко, глубоко ненавижу, не переношу всякую несправедливость, быть может, это и привело меня к этому берегу. Я искала и надеялась найти справедливость здесь. Но, оттолкнувшись от той страшной, созданной при Сталине несправедливости, которую я не могла перенести там и которую изо всех сил многие даже старались оправдать, я никогда и нигде ее не нашла. Здесь она оказалась во многих отношениях более изощренной и отшлифованной за многие годы своего существования.

Только что открылось очередное заседание ООН, советская делегация зашла, спокойно заняла свои места. Встал представитель Канады в ООН г-н Пирсон, выразил глубокое сочувствие Вышинскому (Вышинскому — этому Малюте Скуратову, предателю и убийце) и всей делегации. Отстояли минуту траурного молчания, и советская делегация покинула зал заседания.

Итак, со смертью Сталина для них, и не только для них, а для всей нашей страны, для всей планеты, наступил новый этап жизни.

Заседания ООН продолжались, нападки — тоже, но немного поделикатнее и поскромнее.

Запад тоже как будто встрепенулся, решил поменять тактику и стал предлагать деньги на покупку чувств и идей: для поднятия аграрной промышленности, строительства, здравоохранения. Но взамен они хотели бы получить хлопок, нефть и всевозможные металлы от тех, кто обладает этими богатствами. До чего же исторически верны, откровенны слова нового ханжи — американского президента: «Ведь кое-кто должен и обязан понять, что мы не можем жить без этих жизненно важных источников».

Унылая, дождливая ночь, все спят, а я не могу уснуть. Сыростью пропитан весь воздух. В такую погоду даже в Нью-Йорке становится тихо. Не слышно ни автомобильных гудков, ни уличного шума. Изредка сорвется с места грузовик или прогрохочет поезд метро, и снова все утихнет.

Даже никогда не сомневаясь в том, что смерть Сталина должна и обязана принести колоссальные изменения, я все равно невероятно нервничала. Как можно исправить теперь все то, что он натворил? И как все будет дальше? И кто из всех оставшихся в живых ничтожеств сумеет это сделать? Я бы лично доверила все генералу Г. К. Жукову, более достойного человека из всех оставшихся в живых трудно найти. И меня вдруг как прорвало, я не могла успокоиться и все время плакала.

— Ну что ты так рыдаешь? Я не думаю, что тебе так жалко Сталина.

— Зачем, зачем же все так жутко происходило? Ведь он умер, умер, ему конец, но он же угробил, унес с собой в могилу самую лучшую из всех существовавших до сих пор идей. Он похоронил ее вместе с собой, не только похоронил, он ее обесславил навсегда. Ты понимаешь, Кира, когда я думаю о том, как могло бы быть и что он натворил за свою жизнь, у меня кровь стынет в жилах, и я уже тысячу раз спрашиваю: зачем? Зачем, в угоду кому он загубил, уничтожил Советскую власть?

— Конечно, все изменится, конечно, станет лучше. Иначе не может, не должно быть — произойдет коренная революция внутри. Много радикальных изменений должно произойти, — старался утешить меня Кира.

И вдруг по радио сообщили: объявлена амнистия. Здесь нервы мои действительно не выдержали, я не плакала, я просто рыдала.

— Да что это с тобой? Ну, о чем ты опять? Не волнуйся, успокойся, — в недоумении говорил Кирилл.

Господи, я так счастлива, так счастлива! АМНИСТИЯ! Ведь только подумать, какое это огромное счастье для тех, кто остался жив. Сколько миллионов людей плачут от счастья вместе со мной.

Отец, ведь уже прошло не 10, а 15–16 лет. Прошло… Жив ли он? Мне все еще не хочется поверить в то, что его нет в живых. Отпустят ли тебя? Отпустили? Родной мой, где ты? Что я узнаю о тебе? И узнаю ли я когда-нибудь и хоть что-нибудь?

Какую нестерпимую, жгучую боль носила я 15 лет, ведь это было наказание не только для него, а наказание для всей нашей семьи. Ведь это сгубило жизнь нашей матери, брата, днем и ночью рвавшегося в бой, чтобы кому-то доказать, что он не сын врага народа. И мою, то есть нашу жизнь, нашей семьи, из-за страха, чтобы наши дети не пережили то, что пережила я.

Как мама? Как она переживет все это? Ведь она навсегда потеряла всю семью, всех нас. Сколько сил и мужества надо иметь, чтобы все это пережить. Это один жуткий пример сталинского господства, сталинской деспотии, а сколько, сколько их во всей стране!

Вот поэтому мне так близки и понятны муки и страдания всех, у кого были заключенные, и я рада за всех тех, у кого хватило сил пережить этот кошмар.

Вечером мы попали на совещание поредевшей уже элитной группы.

Выступил наш знакомый — польский писатель Вацлав Сольский:

— О, это огромное событие, но я все думаю: а как будет дальше? Ведь самое основное — это уверенность в своей безопасности, уверенность в том, что вас снова не схватят и не потащат в одну прекрасную ночь в тюрьму.

— Я считаю, что этого не должно уже быть, и тем более когда речь идет о том, что существующее судопроизводство должно быть пересмотрено. Я верю в то, что должны произойти радикальные перемены, одной из таких радикальных перемен я считаю амнистию и восстановление всех в правах, — ответил Кирилл.

И я вспомнила слова нашего погибающего молодого талантливого русского писателя Сережи Максимова: «Я бы никогда не убежал, если бы не боялся, что меня снова схватят и снова сошлют на Колыму». И таких, как он, кто не вернулся, много.

Самым большим оптимистом был Кирилл:

— Все переменится к лучшему в сторону демократии.

И вдруг раздался голос:

— А зачем все это нужно? Как же мы все тогда будем бороться с коммунизмом? — озабоченно заявил только что вошедший Владимир Вишняк.

— Это нужно для того, чтобы укрепить власть, создать хорошие, нормальные условия жизни для людей. Ну, а к коммунизму будут тоже потихоньку либо приближаться, либо отдаляться, в зависимости от обстоятельств. При нашей народной Советской власти без диктатора это все возможно, — продолжал настаивать Кирилл.

— Но все то, о чем вы говорите, при коммунизме создать невозможно, коммунизм — это диктатура, это рабство, — настаивал Вишняк.

— Да вы тоже поймите: «До неба высоко, до коммунизма далеко». А вот сейчас вы понимаете, ведь уже объявили амнистию. Выпустили врачей. Снизили цены. И обещают всякие послабления, значит, и при так называемом коммунизме тоже кое-что возможно.