Нина Алексеева - Одна жизнь — два мира

— Вы-то как сюда попали?

Я ему объяснила и попросила вывести нас. Он охотно согласился, и, к нашему удивлению, у него все двери открывались легко и без труда. Оказывается, здесь были просто какие-то замысловатые щеколды, и мы не знали, как ими пользоваться.

Когда мы уже шли по широкому освещенному ярким солнцем проспекту, мы внимательно начали разглядывать нашего спасителя. Это был высокий, широкоплечий, с хорошим открытым лицом молодой человек. Каштановые волосы непокорно падали на его высокий лоб, большие карие глаза были печальны, но нам сразу стало весело, и мы наперебой начали благодарить своего избавителя.

Наш спаситель вдруг остановился и громко, даже испугав нас, спросил:

— А тапочки-то как?

— Аллах с ними, с тапочками, вся история поинтересней тапочек будет.

— Ну, вот я вас и вывел, а теперь мне можно вас покинуть? — полувопросительно сказал он.

— Нет, уж нет, пойдемте с нами, попросили мы, и расскажите нам все-таки, где мы были.

— Много знать будете, рано состаритесь, — отшутился он. — Пожалуй, я пойду.

— Нет уж, никуда вы не пойдете, — настаивали мы. — Пойдемте с нами в парк, а туда вы всегда успеете.

Он поднес руку к вискам, потер их пальцами и, махнув решительно рукой, произнес:

— Пойдемте. А знаете, где вы были? — спросил теперь нас наш спутник.

Мы ответили, что понятия не имеем.

— В опиокурильне, — сказал он. И столько горечи было в этих словах, что нам даже жалко стало его.

Тамара только удивленно пролепетала, что никогда не думала, что что-то подобное вообще может здесь существовать.

Через несколько кварталов мы очутились у городского парка. У входа толпился народ, среди них было много военных, преимущественно моряки — в белых рубашках с огромными синими воротниками, в брюках клеш и бескозырках, лихо надвинутых почти на переносицу. Здесь же прогуливались барышни, искоса поглядывая на моряков, и, стыдливо отворачиваясь, потихоньку хихикали.

Играла музыка, мы быстро вышли из шумной толпы и пошли к самому возвышенному месту парка, там было меньше людей, и вид был изумительный. Весь Владивосток был виден как на ладони, окруженный безбрежным пространством воды.

Картина была потрясающе красивая, мы все невольно засмотрелись, Тамара даже запела, пела она с большим чувством.

— Как вас зовут? — обратилась я к нашему герою.

— Митя.

— Расскажите о себе, Митя.

— Хорошие вы девушки… — слушая песню, сказал Митя. — Ну что ж, расскажу, только история моя невеселая.

Мы потихоньку спустились вниз, прошли к самой воде и уютно уселись возле какой-то опрокинутой лодки.

— Сам я с Украины, — начал Митя, — отец мой был врач-хирург. В 1931 году его обвинили в агитации против колхозов и выслали. Мать моя очень страдала, не зная, где он и что с ним. Я случайно узнал, что отец, вместе с другими, был отправлен на ДВК и, как будто, потом попал в Комсомольск-на-Амуре. Узнав об этом, мать рвалась поехать туда. Она говорила, что согласна жить где угодно, лишь бы недалеко от него. «Ведь он там погибнет один», — твердила она. Я знал, что это безумие, но я решил приехать с ней сюда, в надежде, что это принесет ей успокоение. Мы приехали в Хабаровск, дальше вместе ехать было нельзя. Здесь я оставил ее у знакомого врача, у старого друга моего отца, а сам решил пробраться в Комсомольск.

Путь туда был очень трудный, я пробирался через тайгу и уже по дороге начал сомневаться, найду ли я отца в живых? Если его сюда послали, то вряд ли он дошел, думал я. Ведь при моей молодости и то я иногда приходил в отчаяние и хотел вернуться обратно. Но я был единственный сын, и воспоминания о матери, которая ждет известий, не покидали меня и придавали мне силы.

И я добрался…

Что я увидел там, передать трудно. Одно могу сказать — это был лагерь. Начальники, надзиратели, рабочая сила — заключенные.

Я вспомнила, как по дороге во Владивосток один военный, Евгений Александрович Доронин, который возвращался в Комсомольск-на-Амуре, рассказывал мне, что родился этот город в тайге на берегу реки Амур. Туда отправилась пятитысячная группа комсомольцев-энтузиастов. Отсюда и получил свое название город.

Из всех этих пионеров многие погибли, не сумели выдержать условия жизни. Вслед за ними сюда были также отправлены большие партии политических и уголовных заключенных. Условия там были жуткие. Даже для начальства не было достаточного количества бараков. Заключенные жили в землянках, сырых и холодных. Начались жуткие эпидемии. Голод, холод, отсутствие инструментов делали работу убийственной. Охрана вначале была слабой, думали, что в такой глуши не найдется смельчаков на побег. Но жизнь была еще страшнее, и люди иногда бежали. Затем охрану усилили, добавили еще работников. Решили также в качестве охранников использовать уголовных преступников. От уголовников жизни не было не только политическим, но даже и самим военным. Они обворовывали всех, даже своих собственных начальников. «Однажды, вернувшись к себе, — продолжал мой попутчик, — у меня даже кровать украли. — Вызвал я их заправил и заявил, чтобы через час все было здесь на месте, иначе арест и дополнительный срок всей вашей братии обеспечен.

И ушел, а через час все было восстановлено, как было. Объяснили они свои поступки тем, что хотели проверить, не потеряли ли они свою „специальность“, не разучились ли воровать».

Я устроился работать там в качестве вольнонаемного. Подружился с некоторыми работниками ГПУ и, казалось, отчаялся что-либо узнать в этой многотысячной неразберихе. Но вот один из больших начальников ГПУ, услышав мою фамилию, подозрительно взглянув на меня, потом долго вспоминал что-то и вдруг спросил:

— А вы вот такого-то человека не знали?

Я замер. И только чувствовал, что сердце мое отчаянно билось. Мне казалось, что все услышат и поймут, что я за этим только пересек тысячи километров. У меня даже язык одеревенел во рту. Не очень наблюдательный, мой собеседник стал мне рассказывать, каков был собой мой однофамилец:

— Ведь это был мой спаситель, он мне сделал операцию в самых ужасных условиях, и видите — я сейчас живу.

— Как такой крупный врач — специалист, по такой статейке вдруг попал сюда?

— Политический… А все это старая закваска, интеллигентщина. Никак не могут примириться с нашим строем, вот и гибнут. Вы думаете, я все это не понимаю? Понимаю… Я здесь навидался, сколько их погибло, ужас…

Он был полупьяный и болтал, уже не обращая никакого внимания на меня. А я соображал: «С чего начать, как спросить? Где этот мой однофамилец и что с ним?» Я бы это очень просто сделал о постороннем человеке, но я боялся рта открыть, чтобы мое душевное волнение не выдал бы мой голос. У него на столе стоял спирт, я выпил стакан залпом, и это подействовало. Мой собеседник был уже очень пьян. Он молол всякую чепуху про свою работу, свои неурядицы, а я думал о своем. И вдруг, набравшись храбрости, спросил: