Нина Алексеева - Одна жизнь — два мира

— Где тот врач, который спас вам жизнь, что с ним сейчас?

Он пьяно взглянул на меня.

— Ты о ком? О да, врач, он приказал долго жить. Весной его нашли замерзшим в котловане. Разве такую работу должны делать его руки?

— А все это интеллигентщина… — бормотал он. — Никак не могут примириться.

Но я уже ничего не слышал дальше…

Очнулся я под утро от дождя, который успел промочить меня до нитки. Лес шумел кругом. В одном месте светился огонек, который то угасал, то загорался. Передо мной лежал высокий, стройный сломленный бурей кедр. Его ветки были разбросаны, как руки, по сторонам, мне вдруг стало страшно, я бросился бежать…

Я вернулся в Хабаровск, мать меня ни о чем не спрашивала… Жизнь потекла своим чередом. Я устроился работать механиком.

Митя замолк. Мы прислушивались к ропоту моря. Шум его, навевал грусть, Тамара, прижавшись ко мне, тихонько вздыхала. Кто-то, проходя мимо, играл на гитаре и пел:

— И вот однажды, возвращаясь с завода, я думал: «Вот сейчас я снова войду в дом, меня встретит мать и во взгляде ее я прочту вопрос: „Ну как, может быть сегодня ты решишься сказать мне всю правду?“». А я, как всегда, пряча глаза, возьму полотенце и пойду мыть руки долго и старательно, чтобы оттянуть время. А потом сяду ужинать и буду рассказывать ей какую-нибудь пустую небылицу, ни меня, ни мать не интересующую, только чтобы отвлечь от жуткой правды. Но в тот день мне не пришлось этого делать, на пороге меня встретил врач.

— Митя, — обратился он ко мне, — мать больна, у нее был сильный сердечный приступ, положение тяжелое, с сердцем плохо, ты возьми себя в руки…

Я рванулся в дом, но он меня задержал:

— Подожди минутку, — она несколько раз теряла сознание и, приходя в себя, все спрашивала:

— Так и умру, а правду не скажете?

И мы решили обмануть ее, сказать ей, что жив, что скоро отпустят.

С этим намерением я вошел в дом. Уже в коридоре на меня повеяло знакомым запахом лекарств. На постели лежала мать, мне показалось, что она уже мертвая — так бледно и спокойно было ее лицо. Почувствовав мое приближение, она открыла глаза, еле слышно прошептала.

— Митя, ты никогда меня не обманывал… Я знаю все!

И крупные слезы полились из ее глаз.

Я опустился на колени у ее постели и прильнул губами к ее руке. Она была холодная, я прижался к ней крепче, стараясь отогреть… Под утро ее не стало… И вот с тех пор я потерял все.

Из Хабаровска я уехал в Биробиджан, потом в шахты на Сучанские рудники. Я работал день и ночь, стараясь в самой тяжелой работе найти успокоение, но ничего не помогало. Я очутился во Владивостоке. Плавал на пароходе механиком, но от себя я уйти не сумел…

— Кокаин помог, — откровенно сказал Митя, — отравляет мой организм, но приносит временное успокоение.

Я провела рукой по Тамариным волосам, по щеке, и почувствовала, что рука у меня мокрая. Тамара плакала… Слов для успокоения у меня не нашлось.

У выхода из парка Митя попрощался с нами.

— Хорошие вы девчата, я рад был вас встретить и исповедаться перед вами.

И быстро ушел, мы его не удерживали.

Жаркий летний день сменила ночная прохлада, мы долго гуляли. Подходя к гостинице «Золотой Рог», мы увидели пролетку извозчика и чей-то зычный, пьяный голос донесся до нас.

— Гони на третий этаж, получишь трешницу!

Извозчик, полуобернувшись, терпеливо уговаривал своего седока.

— Слезай, дорогой товарищ, да иди пешком. Я же тебя подвез к гостинице.

Владивосток был в это время городом, о котором говорили: «Там рубль не деньги, на улице не поднимут». Заработки здесь были большие, но жизнь была очень дорогой.

Народ, приезжая во Владивосток с периферии, распоясывался, тяжело заработанные средства легко и быстро проживались. И часто молодые инженеры, не имея средств на дальнейшую дорогу, возвращались обратно в тайгу.

Из гостиницы на эту сцену вышли два товарища, с трудом стащили его с извозчика — одна нога была у него короче, он где-то потерял костыли — и потащили его наверх.

После исповеди Мити спать не хотелось. Мы с Тамарой пересекли проспект и спустились к набережной. У пристани светились огоньки барж и пароходов.

Тамара, нервно вздрагивая, прижалась ко мне:

— Нина, жаль Митю, хороший парень, неужели нельзя его спасти?

Наконец подошел наш долгожданный «Феликс Дзержинский». Стоя на борту парохода, я долго наблюдала, как медленно исчезали Владивосток и грустная фигура стоявшей на берегу Тамары.

Какое красивое море, как хорошо вот так плыть, плыть и плыть далеко-далеко, хоть на край света. Всю жизнь я так любила море, мне всегда становилось и грустно, и весело при виде моря. Мне с детства всегда хотелось стать капитаном, покорять морские просторы, или пилотом, завоевывать воздушные пространства, а стала инженером и каким — горно-металлургическим, ничего общего не имеющего ни с морем, ни с воздухом.

Меня тронули за плечо, обернувшись, я увидела Митю. Я обрадовалась ему.

— Как вы тоже едете? Куда?

— Куда угодно, мне все равно, лишь бы от себя подальше.

Мы помолчали…

— Я видел, как вы с Тамарой прощались. Она вас очень любит. Как хорошо, если можешь так любить. Вы знаете, после того вечера, когда я с вами так разоткровенничался, я решил что во Владивостоке мне делать больше нечего…

Подошли два инженера — возвращались из отпуска, попросили составить им компанию в домино.

— У нас уже все готово, не хватает партнеров.

На открытой палубе опять чемодан вместо стола, на одном конце водка, икра, колбаса. На другом — домино.

— Это тоже необходимо? — кивнула я на бутылки.

Они извиняющие улыбнулись:

— Простите, говорят, это помогает от морской болезни, а Глеб ею страдает хронически.

Мы весь вечер щелкали костяшками, особенно старался Митя, играл он артистически.

Наконец рано утром на рассвете наш пароход, вздрагивая и тяжело вздыхая, приблизился к цели и остановился на рейде в открытом море. Вдали поблескивали огоньки. К пароходу приблизился катер, на палубу поднялся начальник пограничной зоны. Он проверил наши документы, отобрал наши пограничные пропуска, после чего мы были готовы сойти на берег. Пристани здесь не было, поэтому и пароход остановился в открытом море. Вместо пристани — простые деревянные подмостки, к ним и причалил наш катер.

Встречали меня, к моему удивлению, как Колумба, открывшего Америку. Огромные букеты цветов. Замечательный завтрак, человек на десять, у главного инженера комбината, среди них два инженера, окончившие наш институт на год раньше, которые заявили, что если бы не моя инициатива, то им и в голову бы не пришло ехать в такую даль на работу. Они с энтузиазмом писали мне отсюда: «Удивить тебя ничем нельзя, но ты сама увидишь — красота здесь, как в Швейцарии, а климат, как в Ницце». Откуда они знали, какой в Ницце климат, где никогда в жизни не были?