Михаил Киссель - Джамбаттиста Вико

Проблески материалистического понимания истории у Вико мы уже отмечали, когда рассматривали его положение о непрерывной борьбе господ и угнетенного народа в аристократических республиках. Именно эта борьба, а отнюдь не рост знания или распространение идей гуманности и справедливости привела к изменению социального строя. Сами же эти идеи зародились в ходе или после преобразования аристократий в демократические республики. Вико затрагивает и более общий вопрос, который на современном языке называется вопросом о соотношении практической и теоретической деятельности, общественной жизни и знания. В его терминологии это вопрос о связи «простонародной мудрости» и «тайной мудрости». «Простонародная мудрость» — это зачатки знаний, непосредственно функционирующие в самой практической деятельности, поскольку она не может протекать бессознательно. Эти зачатки знаний, хотя им не хватает абстрактно-теоретического элемента, вполне достаточны для практических целей, для решения непосредственных жизненных задач. «Простонародная мудрость» оперирует целостными образами фантазии, возникшими из ощущений, сохраненными и накопленными памятью и преобразованными воображением. В этом положении заключена вся теория познания Вико, которую он не выделяет в отдельный раздел, но постоянно имеет в виду как теоретическое основание своего историко-социологического и философско-исторического исследования.

Решающее значение в духовной деятельности человека Вико придает фантазии — воображению. Только фантазия, по Вико, обладает творческим характером, только она создает новое, «изменяет вещи и подражает им» (3, 357), тогда как память пассивно регистрирует, а интеллект анализирует, расчленяет и упорядочивает то содержание, которое заключено в целостном образе фантазии. Фантазия — и только она — дает человеку необходимое ему «искусство открытия», а затем уже по мере «утончения сознания» под влиянием письма, счета и «абстрактных слов языка» развивается философская рефлексия — «искусство суждения» (там же, 304). То, что воображение — специфический «орган» поэзии, в наше время звучит банально. Но совсем не тривиально утверждение о необходимости фантазии в науке, в деятельности интеллекта. Это игнорировалось теорией познания эмпиризма, а в наше время — позитивистской философией науки. Отход от позитивистской модели научного знания, который совершается сейчас на Западе, безусловно связан с тем, что современные методологи науки начинают склоняться к учету творчески-образного, интуитивного компонента научного знания, особенно заметного на стадии зарождения научной идеи.

Вико идет еще дальше. Он утверждает, что фантазия — основной элемент «простонародной мудрости» — является незаменимой руководительницей человека в делах повседневной жизненной необходимости. Все составившие эпоху изобретения и открытия, заложившие основы цивилизации и культуры, обязаны своим появлением все той же творческой фантазии. Вот почему он, к удивлению современного читателя, называет все основные социокультурные и технологические изобретения «Реальной поэзией» и далее пишет: «Таким образом, первые народы, как бы Дети Рода человеческого, прежде всего основали Мир Искусств (искусств „жизненной необходимости и пользы“, „изящные искусства“ появились, по Вико, позднее. — М. К.); впоследствии философы, появившиеся через много лет, следовательно как бы старики наций, основали мир Наук; тем самым культура была полностью завершена» (там же, 192).

Это высказывание чрезвычайно важно для более глубокого понимания концепции «простонародной мудрости» Вико. Это несколько неуклюжее (хотя исторически оправданное) выражение означает по сути дела не столько мышление, сколько бытие, не столько знание, сколько преобразующее действие в социокультурной среде, создаваемой коллективными усилиями людей. Итак, учение Вико о соотношении «простонародной» и «тайной» мудрости есть специфическая форма утверждения первенства практики над теорией, реального процесса жизни людей над его осознанием. Сначала «реальная поэзия» дел, а затем уже идеальная поэзия слов, культивируемая в эпоху утонченного развития человеческих способностей. Это означает также и примат жизненной необходимости, понятой не в биологическом, а в социально-психологическом смысле, над всеми остальными социокультурными потребностями человека, что совершенно отчетливо выражено в уже цитированных нами аксиомах о «порядке вещей и идей человеческих».

Жизненная необходимость, по Вико, детерминирует человеческие поступки. Так, воинские доблести и гражданские добродетели раннего республиканского Рима, вызывающие восхищение всех позднейших писателей, Вико объясняет не высокой моральной добродетелью древних римлян, а варварской силой их чувства привязанности к «граду и дому». Патриции неколебимо стояли на страже государственного интереса, потому что это было их государство, в нем они господствовали. Плебеи сражались, не щадя живота своего, потому что они хотели добиться равенства с патрициями и доказать, что они тоже люди. И они стремились сделать государство своим, вырвать из рук «высокородных», показать, что они не только хотят, но и могут быть первыми среди равных. И они своего добились, и добились потому, что в исполнении общественных функций начали превосходить патрициев.

Жажда сохранить свои приобретения (таково вообще «свойство сильных», замечает Вико) и жажда освободиться от угнетения — вот истинные стимулы прославленных в веках республиканских добродетелей древнего Рима. Государство процветает тогда, когда людское «себялюбие» существует еще на дорефлексивном уровне, т. е. не осознается индивидуалистически и общее рассматривает как свое. Иными словами, это то самое время, когда личный интерес еще как следует не пробудился, еще не привел к «распылению» индивидуумов. Если это уже произошло (что неизбежно в условиях «народной свободы»), то единственным средством сохранения социальных связей становится внешняя сила монарха, охраняющего покой и благоденствие (по крайней мере декларативно) граждан. Внутренняя непрочность монархии как раз в том, что она базируется на развитом личном интересе, который может удержать в необходимых границах только грубая сила или угроза ее применения. Поддержка монархии основана не на позитивном чувстве привязанности, а на эгоизме духовно обособленного индивидуума. Не признавая ничего священного и, следовательно, не ведая никаких ограничений, рефлексивное себялюбие готово в любой момент разорвать социальные узы, если только признает это для себя целесообразным. В этой ситуации отчуждение власти от общества и ее сосредоточение в централизованной государственной машине становится прямо-таки благом, так как эгоистический индивидуум не преминет злоупотребить этой властью в своих интересах, как только получит такую возможность. Такая возможность, отнятая у «частных лиц», всегда в распоряжении чиновников и «первого» из них — самого монарха (политическая демагогия этого периода носится с идеей монарха как «первого слуги» государства).