Михаил Киссель - Джамбаттиста Вико

Что же касается Гуго Гроция, то характер его влияния на Вико определить труднее всего. Вероятно, нашему автору импонировала философски углубленная интерпретация права в сочинении Гуго и широта охвата юридических явлений сравнительным анализом. Есть мнение, что большое впечатление на Вико произвело учение Гроция о социальной природе человека и связи человеческого рассудка с неразвитыми еще формами социального инстинкта (см. 40, 52). В то же время Гроций придерживался антиисторического представления о неизменности человеческой природы.

Нам, однако, наиболее существенным представляется тот факт, что проектируемая «новая наука» обязательно должна была иметь и юридический аспект. Это было связано с тем значением, которое приобрели юридические абстракции в социальных доктринах XVII–XVIII вв. Эти доктрины недаром получили название «теорий общественного договора». Юридическое понятие договора приобрело в них значение основополагающего социального акта, конституирующего социальную связь между людьми. Переосмысливая традиционную концепцию «естественного» и «гражданского» права, Вико пришел к выводу об исторической изменчивости форм права и, следовательно, об их зависимости от «типа времени», т. е. от той фазы исторического процесса, на которой находится нация.

И тут мы снова сталкиваемся с фактом противоречивости «новой науки». Отстаивая историчность права, Вико теоретически был ближе к истине, чем его оппоненты Гроций, Селден (1584–1654) и Пуфендорф (1632–1694), имена которых часто встречаются на страницах его книги. Но антиисторизм этих трех мыслителей был выражением их неприкрытой буржуазной партийности, не желавшей признавать никакого резона за социальными установлениями феодального порядка, за «историческим» правом и защищавшей безусловную правоту формального равенства перед феодальными привилегиями. Их позиция несомненно имела историческое оправдание, в определенный период она была революционизирующей идеологической силой.

Историзм же Вико нельзя не признать двусмысленным, в идеологическом отношении по крайней мере. Конечно, из него следовало, что всякий социальный порядок обязан своим возникновением не случайному стечению обстоятельств, а имеет исторические основания для своего существования. Но какова, по Вико, роль исторической самодеятельности человека в этом «поступательном движении наций», имеет ли личность право, говоря словами нашего поэта, «дерзать от первого лица», или все, что ей подобает, — это следить с «естественным благочестием» за ходом исторических событий, ничуть не вмешиваясь в них? На этот вопрос можно попытаться ответить только после рассмотрения конструкции «новой науки». В целом в своем отношении к предшественникам, к исторической традиции Вико очень напоминает Лейбница (см. 20). Так же как и Лейбниц, Вико не сторонник бескомпромиссного разрыва с прошлым, с его духовным и социальным наследием. Его девиз — к новому знанию путем критического переосмысления традиции, оживление прошлого в интересах настоящего, понимание прошлого на основе понимания человека в его историческом развитии. Историю нужно принимать всерьез, но отнюдь не буквально, а в соответствии с уровнем развития человека и общества в ту или иную эпоху. Это не значит, что, глядя на прошлое из настоящего, нужно вычитывать в историческом предании то, что сейчас принято считать истинным и справедливым. Такая позиция — абстрактный рационализм антиисторического сознания, считающего вечными и неизменными современные критерии научности и приводящего к целому ряду заблуждений. Это было характерно для картезианства, стремившегося основать все науки на фундаменте интуитивной очевидности ясного и отчетливого мышления. Но что, если мышление людей не всегда было ясным и отчетливым? Тогда его результаты не имеют ровным счетом никакого значения, гласит ответ картезианцев. Однако задолго до формирования нового научного сознания появились города и государства, пышно расцвела культура, возникли непревзойденные творения искусства в камне, металле и слове, творения, перед которыми благоговейно склоняются и современные мастера искусств, и все эстетически развитые люди. А комфорт и утонченность цивилизации поздней античности? Они намного превосходили все удобства Версаля или Венеции эпохи Каналетто. Рассуждая от действия к причине, вряд ли можно допустить, что ум человеческий был тогда слаб и немощен. Но в таком случае приходится задуматься над картезианским критерием истины, а он в той или иной форме был принят всем рационализмом и Просвещением.

Итак, может быть, «ясное и отчетливое мышление» не было одинаковым в процессе развития человеческой культуры? Может быть, человеческое мышление, исторически развиваясь, существовало в разных формах и, следовательно, руководствовалось различными критериями? Эти и подобные им вопросы неотступно терзали ум Вико в течение десятилетий, пока он не нашел удовлетворявший. его ответ. Имманентное преодоление картезианства сыграло здесь очень важную роль. Поэтому имя Декарта следует присоединить к тем четырем, о которых упоминает «Автобиография». Ведь наши учителя не только те, кто дает нам готовое знание, но и те, кто заставляет как следует задуматься над кардинальными вопросами, хотя и предлагает неприемлемые решения.

етодология картезианства черпала свою силу и убедительность из математического идеала познания, впервые в истории философии выдвинутого на передний план в качестве образца всякого научного знания Декартом. Строгость математических рассуждений привлекала умы еще во времена античности, но до Декарта никто не задавался целью преобразовать по образцу математики все остальные области знания. Успехи новой физики XVII в., казалось, окончательно подтвердили плодотворность этой идеи. Нужно было только некоторое время для того, чтобы математика поставила на ноги все естествознание, отбросив всякого рода исторический хлам и поэтические бредни, принимавшиеся древними за науку. Но чтобы математизировать все знание, нужно понять, в чем источник непобедимой силы математического способа мышления. Декарт по-своему решил этот вопрос в «Рассуждении о методе». Его описание математического метода включало следующие черты: непосредственная очевидность основоположений, расчленение сложного на простейшие элементы, затем — воссоздание сложного из полученных простейших элементов и, наконец, исчерпывающий обзор и систематизация достигнутого. Картезианская «формула» математического метода немедленно вызвала оживленную полемику. Наибольшие возражения вызвало первое правило Декарта: самоочевидность. Здесь самые серьезные доводы выдвинул Лейбниц.