Н. Врангель - Воспоминания. От крепостного права до большевиков

Эти примитивные скупщики и были нашими первыми антикварами. Среди них попадались очень странные типы.

Каждый торговец живописью, как правило, специализировался в каком-нибудь определенном виде искусства. Я знал одного, торговавшего только портретной живописью (жанр, в те годы привлекавший меньше всего). Иногда мне казалось, что я и был единственным, кто покупал портретную живопись, не считая тех, кто «по случаю» скупал портреты своих предков. Цена портретов была фиксированной: женский стоил 5 рублей, мужской — 3 рубля. Три рубля, впрочем, платили в том случае, если изображаемое лицо было в форме и с орденами, портрет без наград стоил на рубль дешевле. У этого торговца я приобрел превосходный портрет Батюшкова работы Кипренского (воспроизведен в книге «Кипренский в частных собраниях» 14*, а также в книге великого князя Николая Михайловича «Исторические портреты» 15*) и портрет Беклешева кисти Боровиковского 16*, портрет Аракчеева Лампи-старшего (репродукция в июльско-сентябрьском выпуске журнала «Старые годы» за 1911 г.) 17*; женский портрет Людерса 18*(репродукция в том же выпуске) и портрет моего дедушки Ганнибала, подаренный нами Пушкинскому Дому, а также неизвестный портрет Пушкина, подаренный мною в Пушкинский музей, и многое другое.

Я упомянул тех, кто скупал «предков». Таких было довольно много, и часть их могла бы найти портреты своих настоящих родных, но им было лень искать и они удовлетворялись подменными родственниками. Так, князь Голицын 19*, известный под именем Фирса, дядя жены моего брата Георгия и мальчик со знаменитой потемкинской «Улыбки», очень остроумный и странный человек, скупал для своего дома «предков» тоннами. «Какое это имеет значение, — говорил он. — Лишь бы дети и внуки принимали их за своих старших родственников, любили их и уважали». Однажды после большого званого обеда гости начали расспрашивать, кто есть кто на этих семейных портретах. «Это, — начал князь, глянув на меня и подмигнув, — моя бабушка. Даже и сейчас не могу смотреть на нее без слез. Как я любил ее!» И он принялся описывать ее. «А этот мужчина…» — и опять пошли описания да воспоминания. «Это удивительно, — сказала одна из дам, — насколько вы похожи на этого господина». И все согласились. «Да, хорошая кровь никуда не исчезает, — сказал Голицын, стараясь не смеяться. — Сидорова с Голицыным не спутаешь».

Портреты влиятельных сановников прошедших веков приобретались в основном сыновьями священников и людьми с незначительным социальным положением; они честно служили, становились дворянами, дослуживались до назначения в Государственный совет, и живопись начинала служить им свидетельством их родовитости. Некоторые из этих новорожденных дворян мне были знакомы; в кабинете одного из них висел портрет Румянцева-Задунайского 20*, выдаваемого хозяином за своего дедушку.

Но иногда случалось и совершенно противоположное. Я часто покупал портреты совершенно неизвестных мне людей либо потому, что они были написаны каким-нибудь известным художником, либо, что было справедливо для большинства моих покупок, мне они просто нравились. Я никогда не гонялся за именами. Однажды я купил портрет уродливого, безобразно-ужасного старика. Ко мне зашел мой двоюродный брат, страстно увлекавшийся родословной нашей семьи. Он посмотрел на портрет и начал громко возмущаться: «Не стыдно тебе держать у себя в квартире портрет этого буржуа, который, судя по лицу, был к тому же и пьяницей, наша родословная, в конце концов, столь обширна, что кто-нибудь непременно подумает, что он тоже один из Врангелей».

Спустя много лет у нас гостил мой брат, дипломат, который давно не посещал Россию. Он был рассеянным и уже немолодым человеком, ему было за 80, и он был старше меня почти на двадцать лет.

— Откуда у тебя портрет дедушки Александра Ивановича?

— Где? У меня нет его.

Он кивнул на портрет буржуа:

— Я его помню очень хорошо 21*.

Эту сцену я пересказал матери моего племянника.

— Я знаю этот портрет, — сказала она. — У меня сохранилась его миниатюрная копия, которую оставил мне отец. Это наш дедушка.

Один торговец был уверен, что все его картины написаны большими мастерами. Он знал всего несколько имен, и поэтому все темные полотна для него были работами Рембрандта, все мадонны — Рафаэля, белые лошади — Уивермана 22*, а обнаженные женщины — Рубенса. Многие коллекционеры так и воспринимали картины. Однажды мне предложили картину Рафаэля, и мой торговец уверял меня, что на ней стоит подпись самого мастера. На картине было изображено маловыразительное лицо какой-то женщины, в углу русскими буквами подпись «Б.Р.С.».

— Отчего вы решили, что это Рафаэль? Даже подпись здесь русская.

— Что же тут решать, побойтесь Бога! Ясно же подписано: «Божественный Рафаэль Санти». Тут и сомневаться не в чем.

Один из известных всем в свое время членов Государственного совета (имени поэтому его называть не стану) спросил моего сына, видел ли тот его Рембрандта.

— Настоящий Рембрандт? Покажите!

Мой сын пришел к этому сановнику так рано, что владелец еще не успел одеться. Поджидая его в кабинете, сын начал рассматривать развешанные по стенам портреты генералов времен Александра I, явно написанные крепостными. Наконец появился хозяин:

— Ну, как вам нравится мой Рембрандт?

— Я его еще не видел.

— Как! Вы не смогли узнать Рембрандта? А мне все говорили, что вы специалист. — С этими словами сановник протянул руку по направлению к портрету генерала наполеоновского времени.

В те дни за живопись просили немного. Вот названия некоторых картин, которые многие коллекционеры и знатоки видели у меня в квартире: полотно Лепренса 23*, приобретенное за 25 рублей (каталог «Ломоносов и Елизаветинское время», отдел 2, № 95) 24*; «Портрет» Тинторетто (репродукция в «Старых годах» за 1908 г., декабрьский выпуск) 25*, приобретенный за 30 рублей. В 1918 году я продал Тинторетто одному дружелюбному финну, чтобы купить картошку; он сумел вывезти картину из России — хотел бы я, чтобы такой была судьба всей хорошей живописи. В том же месте я купил за семь рублей большую редкость — «Пейзаж» Кипренского (репродукция в книге «Кипренский в частных собраниях»).

Один из торговцев, кажется, знал имя только одного художника — Ван Гойена 26*. Регулярные посетители рынка, а нас было в то время немного (князь Александр Сергеевич Долгорукий 27*, Деларов, 28*Охочинский 29*и я), настоящего имени торговца не знали и звали его между собой «Ван Гойен-сам». Картин Ван Гойена, разумеется, у него никогда не было. Однажды мой друг Сеген 30*, поляк по происхождению, любитель живописи и коллекционер, в основном живший в Париже, завтракал со мной у Дюссо. Шел дождь, ехать в открытых дрожках на рынок не хотелось. Сегена ждал крытый экипаж, и я пригласил его поехать со мной. Ему не хотелось. И тогда я решил схитрить.