Федор Раскольников - Кронштадт и Питер в 1917 году

Один за другим поднимаются на трибуну столпы «социал-предателей», чтобы произнести слово осуждения по адресу нашей партии, якобы прорывающей единый «фронт демократии».

Но все же в этих выступлениях чувствуется большая растерянность и неуверенность в завтрашнем дне.

Вечером 5 июля и позже, когда стали прибывать с фронта войска, социал-соглашатели почувствовали у себя под ногами почву, и сразу весь тон их выступлений по поводу нашей демонстрации резко переменился: стал гораздо задорнее, злее, наступательнее, к нему присоединились чувство стихийной ненависти, родственной погромным настроениям, и пробудившаяся жажда мщения за свою временную растерянность. Но 4 июля на этом вечернем, перешедшем в ночное, заседании ЦИКа, когда Временное правительство почти не имело в Питере войск, на которые оно могло бы опереться, когда, несмотря на позднее время, Таврический дворец был окружен целым морем приходивших и уходивших манифестантов, тон речей меньшевистско-эсеровских лидеров был гораздо сдержаннее и осторожнее.

Авксентьев, Дан и компания произносили длиннейшие, малосодержательные речи, в которых не чувствовалось пафоса борьбы, а были только вялые нападки и упреки по нашему адресу. Общее настроение ЦИКа было тревожное. События па улице отражались на психологии эсеровско-меньшевистского большинства.

Во время речи Дана разыгрался один эпизод, живо воскресивший в моей памяти известные по описаниям сцены Великой Французской революции. Дан, в форме военного врача, едва успел передать свой председательский колокольчик и, спустившись на ораторскую трибуну, «завел свою шарманку», примерно часа на полтора, как вдруг на хоры для публики порывисто вбежал снизу один рабочий и громким, взволнованным голосом истерически закричал:

— Товарищи, там, на улице, казаки расстреливают народ.

Словно электрическая искра пробежала по всему залу. Депутаты заволновались, стали переговариваться между собой, некоторые поднялись с мест.

Церетели, сидевший в президиуме, нервно вскочил и сделал попытку устремиться к выходу, но его сейчас же уговорили остаться в зале. Дан пригласил членов ЦИКа не волноваться и сидеть на местах, а сам, прервав свою речь, сошел с трибуны и вышел из зала заседаний. Через несколько минут он вернулся и доложил, что у кавалеристов, стоящих перед Таврическим дворцом, взбесилась какая-то лошадь, это вызвало панику, тотчас раздались выстрелы и открылась перестрелка. «Но были приняты меры, и сейчас все обстоит благополучно», — закончил Дан информационное сообщение и приступил к продолжению своей обвинительной речи против большевиков.

Незадолго до конца заседания рядом со мною внезапно оказался Рошаль. Он сообщил, что кронштадтцы уже разведены по казармам, и очень хорошо отозвался об общем настроении кронштадтских друзей.

Вскоре заседание закрылось, и мы с Симой, дружески делясь впечатлениями богатого переживаниями дня, вышли на улицу.

На следующее утро я прежде всего пошел в дом Кшесинской. Здесь под одной крышей дружно работали ЦК, ПК и Военная организация при Цека. Здесь всегда можно было увидеть множество партийных товарищей, начиная от Владимира Ильича и кончая приезжим работником из провинции.

Все секретариаты тоже были собраны в этом здании, что сильно облегчало деловые сношения и наведение справок. В Секретариате ЦК тогда работала тов. Стасова, секретарем ПК был тов. Бокий. Всей текущей работой «военки» руководили товарищи Подвойский и Невский.

Тут же помещалась редакция «Солдатской правды» [114], где всегда можно было встретить с ворохом рукописей тов. Мехоношина.

В доме Кшесинской непрестанно толпилась масса народу. Одни приходили по делам в тот или иной секретариат, другие в книжный склад, тут же продававший агитационную литературу, третьи — в редакцию «Солдатской правды», четвертые на какое-нибудь заседание. Собрания происходили очень часто, иногда беспрерывно — либо в просторном широком зале внизу, либо в комнате с длинным столом наверху, очевидно, бывшей столовой балерины.

Почти ежедневно произносились агитационные речи: в более торжественных случаях и перед широкими массами — с балкона, повседневно — с угловой каменной беседки сада Кшесинской на перекрестке Большой Дворянской улицы и Кронверкского проспекта. Здесь особенно часто подвизался тов. Сергей Богдатьев. Бывало, зайдешь в ЦК или ПК, пробудешь там часа два, разрешишь кучу вопросов, переговоришь с десятком товарищей, возвращаешься домой и смотришь — Сергей Богдатьев, характерно раскачивая головой, все еще продолжает свою речь на богатую, поистине неисчерпаемую тему «О текущем моменте». Аудитория этих небольших уличных митингов перед домом Кшесинской по своему социальному составу резко делилась на две категории: первую составляли рабочие, специально пришедшие с далеких окраин или откуда-нибудь поблизости с глухих улиц Петербургской и Выборгской стороны. Они сходились сюда поучиться политической грамоте, послушать своих большевистских ораторов. Эти являлись постоянным составом летучего митинга: плотно прижавшись к чугунной решетке, они сплошной стеной окружали оратора и чутко, внимательно слушали, боясь пропустить хоть одно слово.

Другую часть аудитории составляли любопытствующие обыватели-буржуа, либо случайные прохожие, либо зрители, нарочно пришедшие «посмотреть на Ленина», прельстясь громкой рекламой, устроенной буржуазной печатью дому Кшесинской с тех пор, как там поместились наши партийные органы. Это был текучий, ежеминутно менявшийся состав, слушавший рассеянно, внутри негодовавший, но обычно не смевший поднять своего голоса. Эта публика подолгу не задерживалась перед ораторской беседкой.

Но 5 июля в этой беседке (выстроенной любовницей царя для роскоши и отдохновения) вместо привычного оратора стоял пулеметчик с пулеметом. Не поднимаясь наверх, я прямо прошел в помещение военной организации. Здесь уже были: фактический председатель «военки» тов. Подвойский, прапорщик Дашкевич, видный профессиональный работник нашей партии тов. Томский, тов. Еремеев и еще несколько ответственных партийных работников. Тов. Дашкевич вскоре уехал на заседание ЦИКа, членом которого он состоял.

Товарищи сейчас же передали мне упорно циркулирующие слухи о готовящемся на нас нападении со стороны Временного правительства. Словно для иллюстрации момента, Константин Степанович [115], волнуясь, но не спеша и не упуская характерных деталей, рассказал нам о происшедшем накануне у него на глазах разгроме газеты «Правда». Выяснилось, что, ввиду общей тревожной атмосферы и реальной возможности новых погромов и разгромов, ЦК принял решение, предлагающее рабочим, солдатам и матросам 5 июля оставаться в своих помещениях, но быть наготове по первому зову выйти на улицу. Перед военной организацией прежде всего стал на очередь вопрос о подготовке самообороны на случай нападения и связанный с этим выбор коменданта дома Кшесинской. На эту должность военная организация выбрала меня. Я тотчас же приступил к осмотру наших боевых сил и средств. У подъезда стоял грозно зашитый в броню автомобиль с надежной командой. Затем я осмотрел «пулеметные позиции»: один пулемет в угловой беседке, другой на крыше. Угол обстрела был у обоих достаточно велик: он захватывал всю Троицкую площадь, Троицкий мост, часть Александровского парка, Кронверкского проспекта и Большой Дворянской; третий пулемет стоял внутри, па нижней площадке лестницы. Я прежде всего позаботился дать инструкции пулеметчикам и командиру броневика.