Федор Раскольников - Кронштадт и Питер в 1917 году

Ввиду того что никаких агрессивных или наступательных намерений с своей стороны мы не имели, единственной задачей оставалась непосредственная оборона нашего здания, где хранились все документы и архивы партии. Пулеметчикам было приказано первым огня не открывать. Даже в случае появления толпы или военного отряда следовало их подпустить ближе и начать обстрел лишь после того, как определенно обнаружатся враждебные намерения.

Обойдя все здание и сделав нужные распоряжения, я собрал в нижнем зале внутренний гарнизон дома Кшесинской, состоявший главным образом из кронштадтских моряков, накануне вместе с нами прибывших в Петроград. Я объяснил им наши военные задачи.

Настроение кронштадтцев было отличное: они все горели желанием дать бой сторонникам Временного правительства. Однако ознакомление с положением дел и первоначальные приготовления убедили меня, что мы располагаем незначительными силами и к защите не подготовлены. Необходимо было наладить связь с соседними частями, условиться относительно их поддержки и недостаток живой силы возместить техническим усилением нашей примитивной крепости.

Я попросил зашедшего как раз в это время Семена Рошаля, как хорошего агитатора, съездить в казармы Гренадерского полка и в Петропавловскую крепость для того, чтобы поднять настроение этих соседей и создать из них прочных союзников, готовых в трудный момент прийти к нам на выручку. Для усиления технической стороны обороны я срочно послал бумагу в Кронштадтский исполком с просьбой немедленно выслать несколько орудий с полным комплектом снарядов.

Как раз около этого времени в дом Кшесинской зашли двое матросов с Морского полигона и предложили мне экстренно доставить на грузовике несколько легких орудий из своей части. Я охотно ухватился за это предложение, так как отсутствие артиллерии было самым уязвимым местом нашей обороны. Товарищи с полигона, заручившись моим письменным предписанием, быстро уехали.

Резолюция ЦК, предписывавшая не выходить на улицу, но быть наготове, с помощью самокатчиков была разослана по партийным районным комитетам с просьбой известить о ней воинские части и вооруженные рабочие отряды, эти зачатки Красной гвардии [116].

Между тем в дом Кшесинской все время приходили для связи представители рабочих районов: они рассказывали, что происходит у них на улицах и на заводах, делились впечатлениями о настроении рабочих и солдат, просили дать советы и указания. Также являлись, хотя и в меньшем количестве, представители от полков. Кто-то из пришедших сообщил, что в окнах большого дома на противоположном берегу Невы выставлены пулеметы и наведены на дом Кшесинской. Другие товарищи передавали, что они видели кильватерную колонну бронированных автомобилей, направлявшихся в нашу сторону. Были получены известия о приближении казачьих разъездов. Пришлось призвать товарищей к бдительной зоркости и все поставить па боевую ногу.

Ввиду угрожающих симптомов тов. Еремеев и мой брат Илыш-Женевский поехали объясняться с командующим войсками Петроградского округа генералом Половцевым.

Вскоре вернулся из агитационного объезда гренадеров и петропавловцев товарищ Рошаль.

Он пришел в радужном настроении и с оживлением передал, что солдаты все безусловно наши, поддержка с их стороны обеспечена, а в Петропавловской крепости нашлись даже офицеры, сочувствующие большевикам.

Около этого времени мне попался на глаза номер бульварной антисемитской газеты «Живое слово», сделавшей своей специальностью травлю товарищей, имевших партийные псевдонимы. Раскрыв хулиганский листок, я прочел там гнусное обвинение тов. Ленина за подписью Алексинского и Панкратова. Грубо сфабрикованная фальсификация давала понять, что здесь скрывается дьявольский план: морально очернить и политически убить нашу партию. Но тогда еще никто не полагал, что на этих фальшивомонетческих документах либеральные адвокаты Керенский и Переверзев, объединившись со следователями царской юстиции, создадут против партии глупейшее и гнуснейшее дело, которое, однако, в конечном счете только открыло массам глаза и ускорило Октябрьскую революцию.

Днем в ту комнату в доме Кшесинской, где я работал вместе с другими товарищами, зашел знакомый мне по Гельсингфорсу военный моряк Ванюшин, член Центробалта. Он сообщил, что сейчас уезжает в Гельсингфорс, и спросил, нет ли у меня каких-нибудь поручений. Я проинтервьюировал его по части гельсингфорсских настроений и, посоветовавшись с товарищами, написал бумагу в Центробалт с просьбой выслать в устье Невы небольшой военный корабль типа миноносца или канонерской лодки. Я — полагаю, не без основания — считал, что достаточно ввести в устье Невы один хороший корабль, чтобы решимость Временного правительства значительно пала. Конечно, в боевом отношении это было ничто, но здесь шла игра на психологию.

Тов. Ванюшин обещал мое письмо немедленно передать по назначению. В результате, начав работу в качестве коменданта дома Кшесинской, я фактически превратился в нелегального командующего войсками.

Впоследствии, на допросах, царские следователи — господа Александровы, поступившие на службу к Переверзеву и Зарудному, предъявляя мне письменные предписания с требованием на орудия и с вызовом кораблей, усматривали в этом юридические признаки, достаточные для того, чтобы квалифицировать события 3–5 июля как вооруженное восстание. На эти ухищрения мне было нетрудно ответить, что если бы мы действительно подняли вооруженное восстание, то у нас хватило бы здравого смысла и знания тактики уличного боя, чтобы не идти стройными колоннами, а рассыпаться и наступать цепью. И в таком случае мы не освобождали бы министров, а, наоборот, арестовывали бы их. Конечно, с моей стороны были сделаны военные приготовления, но только на случай самообороны, так как в воздухе пахло не только порохом, но и погромами. Однако мерам военной предосторожности не пришлось быть проверенными в деле, на боевой практике.

Вернувшись от Половцева, тов. Еремеев рассказал нам, что генерал, немедленно приняв его и Женевского, настойчиво уверял их в отсутствии каких бы то ни было планов, сулящих репрессии нашей партии. И в самом деле, 5 июля генерал Половцев атаки на нас не повел. Он предпочел отложить ее на один день, чтобы, дождавшись новых подкреплений с фронта, продолжавших непрерывно поступать, нанести «сокрушительный» удар нашей партии. Но своими лживыми уверениями генералу никого не удалось обмануть: ему абсолютно не верили.

По возвращении тов. Еремеева было получено новое постановление ЦК, объявлявшее демонстрацию законченной и призывавшее всех участников к ее прекращению [117]. Напряженная атмосфера несколько разрядилась.