Юрий Ветохин - Склонен к побегу

Как объяснили мне санитары, это был курсант школы КГБ, присланный в спецбольницу на практику в должности надзирателя. Очевидно, это был тот период его обучения, когда ему прививали «рабочие навыки простого тюремщика».

Курсант школы КГБ вел себя так же, как в свое время вели себя мы — то есть проклинал эту практику и искал всевозможных способов скорее убить время, отведенное для дежурства. Пост надзирателя, или как его называли официально — «контролера», был у выходных дверей на лестницу, и все другие надзиратели, оправдывая свое прозвище «попка», всегда стояли там, как истуканы, и ни с кем не вступали ни в какие разговоры, кроме служебных. Но курсант ходил по всему коридору и всюду совал свой нос. Особенно его заинтересовали уколы серы и он простоял около входа в манипуляционную все время, пока сестра делала эти уколы. Потом он обратил внимание на меня и будучи человеком образованным, сразу понял, что перед ним находился не совсем обычный больной. Он выждал, когда я кончил открывать банки с консервами, и тогда подошел ко мне.

— Я наблюдал за вами, когда вы работали сегодня, — сказал надзиратель, — и удивлялся: вы совсем не похожи на психически больного человека. Почему вы здесь?

— Пойдите к моему лечащему врачу и спросите у него. Если врач найдет нужным, чтобы вы знали, — он вам расскажет.

— Не надо врача! Я надеюсь, что со временем вы сами расскажете мне, — ответил примирительно надзиратель и добавил: — Я буду здесь еще долго на практике.

Придя на следующее дежурство, курсант — надзиратель принес мне свое домашнее задание по английскому языку.

— Я спрашивал вашего Бугра, кто из больных знает английский язык. Бугор указал на вас, — заметил он небрежно.

Я сделал ему задание один раз, он принес во второй. А потом стал приносить каждый раз, как будто так и надо.

Узнав о моих переводах, Муравьев спросил меня:

— А платит он тебе что-нибудь?

— Ничего, — ответил я.

— Как же так? — возмутился Муравьев, — за работу даже в Освенциме платили. Однажды тамошний надзиратель попросил меня наколоть дров. И моя работа не осталась неоплаченной: надзиратель дал мне несколько отварных картошин. А этот чекист эксплуатирует тебя даром! Не делай ему ничего!

Красный Командир тоже охотно беседовал со мной. Вместе с тем, он иногда не отвечал на мои вопросы или умышленно говорил неправду. Так, например, он отказался назвать мне химический состав наполнителя к сере, который Бочковская добавила мне на 20-м уколе, что вызвало у меня истерические рыдания, невыносимую боль и необыкновенный аппетит одновременно. В другой раз он сообщил мне, что Сахаров выехал за границу, что было неправдой.

После того случая, когда на обходе главврача Катковой я спросил о судьбе моей кассационной жалобы и она ответила, что «у нас не жалуются, а — лечатся» — я больше не делал попыток узнать ответ, да и был уверен, что ответ — отрицательный.

Каково же было мое удивление, когда в 1973 году, спустя 5 лет после подачи жалобы на решение Крымского областного суда, запрятавшего меня, — здорового человека, на неопределенный срок в психиатрическую больницу специального типа, — я получил хотя и косвенный, но все же ответ.

Однажды утром, еще не успев снять с себя пальто, Бочковская увидела меня, работающим около шкафа с продуктами, и с видимой поспешностью вызвала к себе в ординаторскую.

— В больницу из Крымского У КГБ пришло письмо. Оно касается вас. Прочтите, сбоку на письме распишетесь в прочтении и дайте ответ по существу запроса, — проговорила Бочковская, подавая мне письмо.

Я начал читать:

«Начальнику Днепропетровской психиатрической больницы специального типа, подполковнику Пруссу Ф.К. В связи с решением Коллегии по Уголовным делам Верховного Суда УССР от 8 августа 1968 года, переквалифицировавшей преступление находящегося в больнице осужденного Ветохина Ю.А. со статьи 17 и 56 на статьи 17 и 75 УК УССР и аннулировавшей определение Областного суда о конфискации имущества осужденного, прошу срочно сообщить желание осужденного, куда направить ранее конфискованные его вещи.

Начальник следственного отдела Крымского УКГБ,

майор Казаков».

Это письмо вызвало у меня самые разнообразные мысли. Сперва мне пришла незначительная мысль: новый начальник следственного отдела! А где подполковник Лысов? Потом я уже стал думать о самом существенном. Все-таки я кое-чего добился своими кассационными жалобами: статью переквалифицировали, конфискацию отменили. И когда? Пять лет назад! А я до сих пор ничего не знал об этом! И когда я спрашивал Каткову о судьбе моей кассационной жалобы — решение Верховного суда уже было! Но она скрыла от меня. А может быть и сама не знала.

— Нина Николаевна! — сказал я. — Тут главное не вещи, тут главное — переквалификация статьи с 56 на 75! Максимальный срок заключения по 75 статье — 3 года. Я же сижу уже 6 лет! Меня должны немедленно освободить!

— И не надейтесь! — с раздражением ответила Бочковская. — Вот если бы вы находились в лагере, тогда другое дело, вас бы теперь освободили. Но вы находитесь не в лагере, и не в тюрьме, а в больнице. И будете здесь до тех пор, пока не вылечитесь. А вы, между прочим, лечиться не желаете: лекарств не глотаете, от уколов тоже стараетесь увильнуть. Пишите лучше, куда отправить ваши вещи!

— А где писать, на письме? Бочковская подумала и сказала:

— Нет, лучше на отдельной бумаге, на имя начальника больницы Прусса. Идите писать в коридор.

Первый вариант моего письма она забраковала, даже не прочитав до конца. Ей не понравилось, что я перечислил конфискованные у меня вещи.

— В КГБ лучше вас знают, какие вещи у вас конфисковали. Этого писать не надо. Кроме того, многие предметы, что вы здесь написали, давно мыши съели.

Бочковская заставила меня еще дважды переписывать заявление Пруссу. Во втором варианте заявления ей не понравилось, что я просил переслать мои вещи в спецбольницу.

— Нет у меня хранилищ для ваших вещей! — заявила она мне.

В третьем варианте заявления я просил переслать вещи в мою комнату в Ленинграде.

Мой знакомый курсант-надзиратель, который так и не сказал мне, как его зовут, продолжал интересоваться мной. От кого-то он узнал, что я сидел за попытку побега и однажды вечером, когда Лаврентьевна ушла домой, он позвал меня в ее кладовую:

— Но здесь никого нет. Расскажите мне, наконец, за что вы сюда попали?

— Нет! — коротко ответил я.

— Тогда извините меня, — вежливо сказал надзиратель и позволил мне уйти.

Однако, он узнал и запомнил мою фамилию и, придя на дежурство, нередко подзывал меня к выходным дверям, где он иногда стоял, чтобы я развеял его скуку. Мы разговаривали на отвлеченные темы и надзиратель показал мне свою начитанность. Как оказалось, он читал даже Платона. Однажды он позвал меня, находясь посредине коридора: