Андрей Балдин - Протяжение точки

После войны с ним все чаще люди духовные или считающие себя за таковых, или почти безбожники, но увлеченные метафизикой: архимандрит Фотий, Амалия Крюденер. Александр ходит по разным церквям и молится разно, одинаково равнодушно — все по эту сторону зеркала, где его нет вовсе.

По ту сторону он один, и ему нужно Евангелие, которое лучше было бы вовсе без слов.

В таком настроении души Александр словно со стороны наблюдает за баталией по поводу перевода Библии. Это настроение для его подчиненных оборачивается привычными неопределенными и смутными импульсами.

Так же несколько смутно оформляется дело. По-прежнему перевод находится в ведении духовной Академии и ее ректора Филарета (Дроздова). Но это означает, что он совершается, по сути, неофициально, в формате учебного задания. Возможно, это лучший вариант для Александра — оттого, что в любой момент начинание можно свернуть, если не развернуть обратно (так и произойдет, в момент окончательного самоустранения государя от этой идеи).

Нет, не только это. То, что перевод осуществляется в значительной мере личным (академическим, не казенным) усилием, устраивает Александра так же — лично. Это предположение, основанное на общем впечатлении от его эволюции. Теперь, после долгой войны и трудной победы, когда подвиги совершены и принесены жертвы, когда делается ясно, что все внешние триумфы не в состоянии оградить его от внутренней пропасти, он ищет герметически личного решения главного для себя духовного (отцовского) вопроса, ищет ни для кого, но для себя одного. Ему первому в России нужно такое же, одно-единственное, евангельское слово, сказанное на языке «сейчас».

Александру было подарено историей русское Евангелие: он открыл его, вошел внутрь и закрыл книгу за собой.

Все это показательно синхронно: события его жизни, «внешняя» история и некий образцовый сюжет жизни человека, русского христианина. Не царя: Александр, сколько мог, сторонился царской матрицы. Он не хотел быть от нее отпечатанным; другой образец, другое «Я» его влекло — человеческое, анонимное, интимное. Совпасть с ним, соотнести себя с ним и стать этим новым «Я» Александру можно было только втайне. И наоборот: оставаясь на виду, невозможно было достичь адекватности, душевного равновесия, совпадения с собой и Христом в себе.

Так — анонимно, невидимо, совершается этот сюжет, для нас, по сути, центральный: жизнь императора Александра и проект русского Евангелия. Здесь не случайное совпадение, но историческая параллель имеет силу: мы наблюдаем фокус, который притягивает к себе разрозненные сообщения общей и личной хроники (для Александра это одно и то же) и превращает их в историю.

Жизнь Александра до отцеубийства до-событийна: она как бы отсутствует, являя собой игру отражений других людей. Преступление оборачивает все эти зеркала на него: в них он является самому себе виновный в убийстве отца. Коронация в Кремле пригвождает его к месту, к этому положению у зеркала, в котором видна единственная правда — он виновен. Оправдание возможно только в перестроении себя заново, в новой жизни: о ней говорит Евангелие. Но то Евангелие, что он читает по-французски, есть очередное отражение, ему нет веры, стало быть, какое это Евангелие? И является — не против его воли, но и не по его воле, но так как должно, вовремя, «сейчас», — русское Евангелие.

В общем контексте нашего исследования перевод Евангелия был действием определенно московским; по крайней мере без Москвы и той роли, которую она сыграла в метаморфозе императора Александра, сюжет его перевода был бы иным (если бы вообще состоялся). Тут видна та же фокусировка события, которая оборачивается сосредоточением — омосковлением — нашего языка. Та же пластическая метаморфоза, которую мы изначально диагностировали у Карамзина: чертеж изначально «немецкий», питерский, наводимый в пространстве, делается построением вербальным, то есть — внепространственным, свободным от внешних координат. С участием евангельского сюжета эта московская фокусировка становится центральным действием эпохи. Фокусируется самое русское сознание — в точке «Я — Москва» и «Я и Христос», «сейчас Москва» и «сейчас Христос».

И — видимое становится невидимым, невидимое — видимым, государство — царством; таково выходит классическое русское странствие, метафизическое тяготение: из Петербурга — в Москву, из пространства в означенное словами помещение души.

По тому же пути отправляется переводчик (руководитель русского перевода) Библии Филарет. Он переезжает — знакомый пассаж: «переводчик переводится» — в Москву, где поставлен митрополитом, где духовный полюс России и Европы после победной войны рисуется все более определенно.

Переезд слова в Москву, перемена темы с петербургской на московскую неизбежно сказывается на всяком сочинении. Занятно — сам я теперь, сию минуту, пишучи «со стороны», переходя от Петербурга к Москве, ощущаю, как меняется при этом гравитация фразы, степень ее открытости и внешний рисунок. Не то чтобы она округляется или сворачивается узлом, но все же стремится от последовательной перейти к иной композиции — статической? во всяком случае, не столь динамической, нежели страницей ранее. Предыдущий текст, назовем его условно «петербургским», шел более последовательно (по крайней мере во внутреннем ощущении). Теперь же, по приближении московской темы, всякое слово как будто готово оглянуться на соседнее, присесть в сторонке и возвести взор к небу. Что такое «небо страницы»? На это способно ответить только «московское» слово.

Текст об Александре поворачивает (сворачивается) в Москву.

«Омосковляется» ли в итоге своего царствования Александр I? Нет, он попросту исчезает.

Смерть или исчезновение Александра — эпизод таинственный и в такой же степени прозрачный, легко читаемый на чертеже исследуемого нами события.

Петербургский «мальчик в кубе», явленный в игре отражений, правильный, черчёный, с какой стороны на него ни посмотри, но, главное, по принципу формирования — «внешний», россыпью портретов обращенный вовне — такой персонаж не мог стать московским. Отношения Александра и Москвы всегда подразумевают системный контраст, напряжение от несовпадения, полярные воззрения и ответы на вопросы. Александр «внешен», устремлен вовне, центробежен — Москва центростремительна, сокровенна, окуклена сферою. Александр на протяжении всей своей жизни постоянно виден, он весь напоказ — Москва толстовским образом невидима, собрана свертком (слова).

Это принципиальное расхождение лучшим образом иллюстрирует его уход. Такова в целом синхронная раскадровка эпохи: Москва возрастает, проявляется на духовной карте России и мира — Александр тем же темпом запахивается в царскую шинель, исчезает.