Раиса Хвостова - Жить не дано дважды

Я прижалась щекой к Сережиной бархатной курточке. Сжималось сердце от предчувствия чего-то страшного и непоправимого, по моим щекам, падая на губы, побежали капельки-слезы… Первые слезы войны. А Сережа без конца твердил: «Ты пиши, Оленька….»

Враг у ворот Москвы.

Мне сейчас трудно собрать воедино разрозненные впечатления и чувства тех дней. Или теперь мне так кажется, или на самом деле, тогда каждое чувство жило отдельно, само по себе, и какое было тяжелее — сказать невозможно.

Одиночество. Что может быть хуже на шестнадцатом году? День за днем, неделя за неделей я была одна. Одна с Платончиком — пятилетним братиком. И от этого мне еще труднее, я в ответе за его жизнь — перед ним самим, перед собой, перед мамой, перед целым миром. Большая и всегда шумная наша дача опустела: папа на фронте, мама и Ната работают в госпитале где-то на другом конце Москвы, товарищей и подруг тоже разметала война. Я одна с Платончиком в большом доме, занесенном снегом. Холод. Кажется, весь мир промерз.

Я прежде не понимала, что есть холод. А теперь холод преследовал постоянно — стены в комнатах покрыты белым мохом. Мы с Платончиком ютимся в самой маленькой, сжигаем в печке забор, огораживающий дачу от дороги. Как ни экономим, забор быстро уменьшается. В конце концов, мы разжигаем печурку только тогда, когда надо вскипятить чай и подогреть промерзший хлеб, если еще удастся его получить. Может быть, холод не так донимал бы нас, не будь голода.

Чувство голода не оставляло ни на минутку, даже во сне. Ничего не было, кроме пайка хлеба. За хлебом огромные очереди… Ладони у меня исписаны химическими карандашами. Цифры меняются по мере приближения очереди. Я по целым дням не умываюсь — смоются номерки. И все-таки мы с Платончиком часто оставались без хлеба. Но и тогда, когда хлеб был получен, я старалась накормить досыта брата.

Дети в те дни повзрослели, Платончик не плакал, не капризничал, не жаловался. Только один раз потекли у него слезы, когда мы нашли на кухне мертвой нашу собаку. Что было делать: кормить нам ее было нечем. Я тоже тогда заплакала: накануне мы не достали хлеба, и неизвестно — достанем ли сегодня.

Но в этот день все равно был праздник — приехала мама. Не просто было добираться до нашей дачи, дачные поезда почти не ходили, и мама могла лишь два раза в месяц приезжать к нам. Ее приезд был праздником — и потому, что это мама, и потому, что она привозила нам два-три пайка хлеба, сбереженного для нас, а иногда и по куску сахара на душу. И я сразу становилась маленькой — съедала свою долю, поверив, что мама сыта. А потом, когда мама уезжала, мучила совесть.

Мы часто вспоминали Танюшу. В блокадном Ленинграде люди умирали от голода, об этом мы знали, и чувство тревоги за Танюшу никогда не проходило. Это чувство особенно обострялось, когда мы сами испытывали голод. Мы знали — ей во много раз хуже.

Несколько раз мы с Платончиком ездили к маме в Москву. Казалось, нет больше на земле города, так полюбившегося мне весной. Засыпанный снегом, с развалинами и маскировочными сетями, темный, с забитыми или завешенными окнами, с сиренами тревог и бомбоубежищами. Это был чужой, незнакомый город и все-таки родной до боли. Враг у ворот Москвы — от этих слов щемило сердце. Невозможно было жить в бездействии. Мне стыдно было жить в бездействии.

Единственной большой радостью были Сережкины письма, заполненные любовью, надеждами на скорую победу. Сережка где-то под Тулой, в училище. Я знала по сводкам — Тула не сдается, хотя враг уже в пригороде. Сережа писал, что пришлось быть в боях. Мне и перед ним было стыдно — разве можно сейчас ничего не делать? Когда враг у ворот Москвы, когда враг забирает и рушит наши города. Нельзя!

Мимо нашей дачи шли эшелоны. День и ночь, ночь и лень. Из Сибири, из Средней Азии, с Дальнего Востока. На платформах машины, пушки, танки. В теплушках — люди в серых шинелях. Одни проходили мимо нашей станции, другие останавливались, выгружались. Тогда на несколько часов в нашем поселке становилось многолюдно, шумно. Потом они уходили на запад, на фронт, до которого рукой подать. Шло сосредоточение сил под Москвой.

Однажды на ночевку в нашей даче расположился штаб. Дом ожил — топились печи, входили-выходили люди, бряцали винтовки и котелки. Вечером нас кормили с Платончиком «шрапнельной» кашей, заправленной душистой тушенкой. И к ночи, когда двери перестали стучать, а Платончик спал сытым сном, я решилась.

Я открыла дверь в гостиную. Над столом несколько командиров. У самого старшего в петлицах было две шпалы.

— Товарищ майор, — сказала я, — возьмите меня на фронт.

Командиры выпрямились. Кто улыбался, кто кивал головой. У майора брови поползли наверх. Я торопилась.

— Кем хотите, возьмите. Я все могу. У меня по стрельбе второе место в школе. А в классе я первая… Честное слово!

— Доченька, — устало сказал майор, — тебе учиться надо.

— А мы не учимся. У нас школа не работает.

Кто-то другой, не майор, сказал:

— А у нас не детский сад. Молочка у нас не водится.

У меня навернулись на глаза слезы.

— Я только ростом маленькая, в маму. Мне много лет.

Потом рассердилась, но все-таки стала упрашивать:

— Я стирать могу, радиоприемники умею собирать… Ну, хоть санитаркой возьмите. Пожалуйста…

Полковник отрицательно качнул головой:

— Нельзя, девочка.

Я целую ночь проплакала возле Платона.

А утром, когда часть ушла на фронт, мы, как прежде, прятались во время бомбежки за толстой кухонной дверью — нам она казалась непроницаемой для осколков — и спорили, сколько было взрывов. Почему-то всегда счет у нас расходился: у Платона было больше, у меня — меньше. В километре от нас находился Быковский аэродром, его все время бомбили. Мы к этому совсем привыкли и прятались больше для забавы.

Но мысль попасть на фронт уже не оставляла меня. Я только не знала, как это сделать. А под Москвой уже началось наступление. Без меня.

Однажды мама вместе с хлебом и сахаром привезла «Правду».

— Прочитай, — сказала она, — про Таню.

Я прочитала про девушку, почти мою ровесницу — Зою Космодемьянскую. На всю жизнь запомнила я статью и эту фотографию — мертвая девушка с веревкой на шее лежит на снегу. Все старалась рассмотреть ее лицо, прочитать в застывших чертах ее последние думы.

Я примеривала себя к ней, придирчиво спрашивала себя: а могла бы я так — ходить на задания, молчать под пытками? Выходило — могу. Только не могу вот добиться, чтобы меня взяли на фронт.

Я поехала в райком комсомола, полная решимости отстоять свое право воевать. Но перед дверями секретаря было столько народу, что я почувствовала вдруг себя маленькой и никчемной. А когда вошла в кабинет, и вовсе оробела. Тем более, что секретарь поднял на меня красные от усталости глаза и иронически спросил: