Раиса Хвостова - Жить не дано дважды

Но совсем мы пали духом, когда выяснили, что наша рота направляется в подсобное хозяйство школы. Тут нам даже вредительство померещилось. Идет война, армии нужны отважные разведчики, а мы пашем землю, роем грядки, сеем зерно, сажаем картофель.

— Разве это правильно, товарищ старший лейтенант, — сказала я однажды Величко, а дальше выложила соображения нашей роты.

Величко слушал внимательно. Ни разу не перебил. Человек этот был большой душевной доброты и чрезвычайной строгости. Чем больше мы узнавали его, тем больше уважали. В роте с первых дней был образцовый порядок — и без особого нажима. Потом-то я узнала, что он вовсе не военный, он — педагог, агроном, преподавал до войны в сельскохозяйственном институте. Этой-то его специальности и обязаны мы назначением на подсобное хозяйство.

Выслушал меня старший лейтенант и сказал:

— Вечером поговорим.

Вечером он говорил для всей роты:

— Я понимаю, товарищи, ваше желание — быстрее попасть на фронт. Законное желание — ваше и всех граждан Советского Союза. Может быть, сомневаетесь? Спросите сержанта Дуничеву, сколько она подавала рапортов с просьбой командировать в действующую армию? Ей отвечают: то, что вы делаете, тоже нужно фронту. Я отвечу тем же — то, что вы делаете сейчас на подсобном хозяйстве, нужно фронту. Понятно я говорю?

Все молчали, хотя были не согласны.

Вдруг поднялась Лена Денисенко — наш комсорг.

— Разрешите спросить, товарищ старший лейтенант?

— Спрашивайте.

Всех нас красноармейская форма огрубила, сделала старше. А Лена в сапогах и шинели осталась изящной и юной.

— Наверное, так и есть, — сказала она, — наверное, нужно, чтобы наша рота была прикомандирована к подсобному хозяйству. Но я не понимаю, какую пользу конкретно приносим мы фронту?

Старший лейтенант кивнул:

— Я понял вас… Вы знаете, что в стране тяжело с продуктами. Так? Так, — ответил он сам себе. — Мы обеспечим школу необходимым количеством овощей, зерна. Значит, мы высвободим это количество овощей, зерна для фронта. Арифметика проста.

Мы опять молчали. Я даже не заметила, как поднялась тихая Катя.

— Курсант Кулакова… Разрешите спросить, товарищ старший лейтенант?

— Спрашивайте.

— Как же будет с учебой?

— Как у всех, товарищи. Нашей роте срок учебы не увеличивается.

Мы облегченно переглянулись.

— Та же программа плюс работа на подсобном хозяйстве.

Все-таки мы были подавлены. Старший лейтенант Величко улыбнулся.

— Попросим сержанта Дуничеву спеть.

У сержанта Дуничевой было милое русское лицо — мягкое, доброе, немного грустное. Мы уже знали, что она безнадежно влюблена в одного капитана — преподавателя нашей школы и поэтому просится на фронт. Откуда нам стало известно — не знаю, она нам, конечно, ничего не говорила. А мы втайне сочувствовали ей и симпатизировали. Надо сказать, относилась она к нам с большой заботой — старалась устроить получше, где можно — сделать послабинку.

Сержант взяла гитару, склонилась к ней ухом и тронула пальцами струны, сосредоточенно вслушиваясь. Потом выпрямилась и мягко запела. Голос у нее был непрофессиональный, негромкий, но красивого тембра, душевный. Слезы наворачивались на глаза.

Я вдруг вспомнила, что от Сережки больше не было писем — после того, с дороги на фронт. И он даже не знает, где я. Если и напишет, то только домой. А пока мама переправит, много времени пройдет.

Я вспомнила прощание с Сережкой. Времени только-только, чтобы добраться до станции, а он все стоит, все уйти не может. И все убеждает: «Ты пиши, Оленька… Я тебя очень люблю, — и ты пиши…» А потом, когда уходил, ни разу не оглянулся. Бежал и не оглядывался. Рубашка надувалась парусом на спине, мелькали белые тапочки. Влетевшая на платформу электричка закрыла его от меня. Когда поезд ушел, на перроне стоял… «Сережка! — закричала я. — Сережка!» Это был не Сережка. Мальчишка, наверное, мой ровесник — в белой рубашке и белых тапочках…

Постепенно мы втянулись в распорядок школы, свыклись с мыслью, что нужно учиться всему. Да и философствовать особенно не приходилось — свободного времени совсем не стало. Двенадцать — четырнадцать часов в день занятия, между уроками — пятиминутные перерывы. К отбою валились с ног от усталости, а по ночам снились точки-тире, тире-точки. Больше всего времени уходило на прием и передачу.

Когда пришло время распределения, сами поразились, как быстро пролетели десять месяцев.

Глубокая осень. На дубах еще держится редкая, пожухлая листва. В лучах неяркого солнца листья отблескивают червонным золотом. Мне напоминают они детство: мамино обручальное кольцо. Я смотрю на ее руки — кольца, конечно, нет. И Сережки нет. И нам с мамой через десять минут расставаться.

Я говорю:

— Вчера сдала последний экзамен. Самый трудный — по радиотехнике. Комиссия пять человек, два майора и три капитана. Больше трех часов спрашивали. — Я смеюсь. — Сказали потому, что маленькая. Не верили в меня.

— Сколько? — спрашивает мама. Так она спрашивала, когда я возвращалась из школы и когда не было еще войны.

Я показываю пятерку. Мама кивает. Вдруг она возвращается к тому разговору, который сама прервала.

— Это не твоя вина, что так случилось — мы не попрощались перед твоим отъездом. Я не могла тебе сказать…

— Мамочка…

— Я не смогла тебе сказать, как ты дорога, не…

Я перебила:

— Завтра уже распределение, ты удачно приехала, мамочка!

Мама тихо спросила:

— Оленька, тебя пошлют в тыл врага?

Я не знаю, что сказать: лгать я не умела, а правду сказать…

— Только правду, родная моя. Когда знаешь правду, всегда легче.

— Да, мама. Если мне доверят.

Она гладит мое лицо и говорит:

— Тебе доверят… И я горжусь тобой. Хотя мне трудно. Но если Родине надо… Жить не дано дважды, Оленька, если ты чего не успеешь в жизни сделать, то уже никогда не сделаешь. Человек после смерти своей живет тем, что сделал при жизни. Будь смелой и честной, девочка моя, но не отдавай жизнь зря. Жизнь надо отдать, когда другого выхода нет. Человек нужен Родине живым. И чистым, и честным…

Мама сощурила глаза на голубое небо. От глаз побежали ранние морщинки. У меня невольно сжалось сердце: что с ней будет, если я не вернусь?

— Я вернусь, мамочка.

Я сама верила в ту минуту, что вернусь. Хотя бы ради мамы. И ради Сережки. И Сережка вернется. И папа останется жив.

— И еще, — сказала мама, — не попадай в плен. Лучше смерть, чем плен. Плен — это всегда позор… и несчастье…

Мы долго молчим, прижавшись друг к другу. Не очень долго, конечно, стрелка маминых часиков отсчитывает последние минуты. Мама гладит загрубевшими ладонями мое лицо, и я чувствую, как она сглатывает слезы. Она ни за что не заплачет при расставании. Она будет плакать потом, добираясь до вокзала, в поезде на Москву.