Раиса Хвостова - Жить не дано дважды

Наши!.. Наши!.. Ликовало все во мне в минуты просветления. Идут наши!.. Но потом боль снова толкала меня в небытие. И снова, спустя какое-то время, я возвращалась к свету и слушала неутихающий бой. Госпитальный двор раз от разу все больше пустел. Уходят немцы.

Я тогда, конечно, не знала, что Советская Армия перешла в наступление на всем участке, что был взят город Яссы, что наши форсировали Прут и идут по территории Румынии. Вернее, я не знала подробностей, но знала, что наши уже в Румынии, раз удирают немцы, раз грохочут орудия.

Все та же румынская сестра время от времени склонялась надо мной, заглядывала в глаза с сочувствием, давала пить. Только она одна интересовалась мной. И мне надо было ей сказать одно слово — спрячь. Только одно слово, чтобы спастись, но слова не было, как я ни силилась. Заплакала от обиды, и сестра мягкой рукой отирала на моем лице слезы.

В самом деле, ей ничего не стоило в этой эвакуационной кутерьме спрятать меня в подвал. До прихода наших. Если бы мне дождаться прихода наших, я бы тогда осталась жива. У немцев я умру. Так или иначе: оправлюсь от ранений — повесят, не оправлюсь — мое счастье. Я не хочу — ни того ни другого. Я хочу к своим. Пусть даже умру, но только у своих.

В тайной надежде смотрела на то, как выносят с опустевшего двора остатки имущества. Может быть, забудут? Или просто бросят? Зачем я им, в самом деле, нужна, почти мертвая!

У самых глаз остановились начищенные немецкие сапоги. Постояли. Лающий голос — верно, того, кому принадлежали сапоги, — распорядился:

— На носилки!

Второй голос неуверенно возразил:

— Кажется, подохла!

Один сапог отделился и толкнул меня в плечо. Боль сверкающей молнией врезалась в мозг, и все погрузилось во тьму.

Очнулась от покачивания и перестука колес — еду, в проклятый мир, от своих. Что делать? Что же делать? В вагоне, кажется, ни души — одни матрацы и тюки. Дверь открыта — впопыхах, наверное, не закрыли. Вдруг в дверь полетели осколки, за насыпью рвалось здание, кажется, склад боеприпасов. Миновали рвущееся здание. Но грохот взрывов не утихал — наши идут. А поезд с сумасшедшей скоростью увозит меня от наших.

Взрыв. Такой, что в ушах опять тишина. Оглохла? Вагоны с ходу поползли друг на друга. Скрежет железа и вой снарядов. Нет, не оглохла!

Не чувствуя боли, подползла к открытой двери. Из вагонов вываливаются раненые, отталкивая их, выпрыгивают врачи, сестры, санитары. Перекошенные от ужаса лица, вылупленные глаза. А наши самоходки идут к шоссе, поливая землю огнем. Немцы падают. Падают, падают.

«Так их! Так их! Так их!» — голоса не было.

Внезапно хлынул дождь. Взрывы и дождь, дождь и взрывы. И тела — мертвые и копошащиеся. Мертвы те, что топтали своих же раненых, продираясь к шоссе. Живы те, что не могли обогнать здоровых.

К вечеру бой утих. Отодвинулся в сторону. Дождь прошел. Снизу слышались стоны.

Я сжала зубы и вывалилась из вагона. Потеряла сознание, но, кажется, ненадолго. Когда открыла глаза, было также сумеречно. Теперь ползти, ползти и ползти.

Воронки, трупы, грязь. Сколько препятствий на пути. Но надо ползти. И я ползу. Иногда падаю в грязь лицом, когда сознание темнеет, но и в полубессознательном состоянии ползу. В сторону шоссе, к уцелевшему домику. Там, конечно, есть погреб, я спрячусь в нем.

Бинты размотались. Тянутся по грязи, только затрудняют и без этого нелегкое движение. На них наматывается грязь. Я отдираю бинты и снова ползу — почти нагая — по грязи. Иногда хотелось вытянуться — застыть. Но я говорила себе — наши. И ползла. Всю ночь — до рассвета.

На рассвете, когда бой снова вернулся сюда, я последними усилиями подняла крышку и по лесенке скатилась вниз головой в подвал. Как упала, уже не помнила. Не знала и того, сколько времени пролежала без сознания.

Очнулась — над головой гремел бой. Хотелось пить, мучительно, будто внутри у меня пожар. Я лизала холодный пол, но от этого лишь сильнее томила жажда.

Совсем рядом застрочил пулемет.

Не то пулемет перестал строчить, не то я опять провалилась в темноту.

Следующее, что я запомнила, — яркое солнце в небе, зеленые листья над головой.

— Жива, братцы! Смотрите, глаза открыла!

Надо мной склонилось молодое, закопченное, светлозубое лицо. На глаза надвинута пилотка с пятиконечной звездой. Еще я успела разглядеть на погоне крошечный танк с наведенной пушкой. «Свои… Танкисты…» И впала в многодневное беспамятство.

О том, как танкисты завернули меня в плащ-палатку, как двое сели на броню, держа на руках, на весу, чтобы оградить от толчков, как выбирал дорогу на бездорожье водитель, — об этом я узнала много дней спустя в медсанбате.

Долго не понимала, где я, — белые бинты белые простыни, белые люди с заботливыми и тревожными глазами. Я не знала, что ходила по тонкой ниточке между смертью и жизнью.

Когда шла война, каждый из нас думал: те, кто останется жить, будут очень счастливы. Потому, что нет большего счастья, чем мир на земле.

С тех пор прошло много лет… Судьбы наши сложились по-разному. Но все мы, пережившие войну, победившие смерть, никогда не забываем тех, кто не дожил до светлого дня Победы.

Недавно я побывала в Молдавии, там, где Оля Казакова выполняла свое первое задание. Когда наша машина стала приближаться к Дубоссарам, я уже еле сдерживала волнение. Волновалась потому, что Оля — это я. Потому, что здесь мне, семнадцатилетней девушке, пришлось испытать все то, что испытала Оля в моей повести.

У братской могилы в Дубоссарах мы с Максимом с трудом сдерживали слезы. Читали долгий список павших смертью храбрых, прикрывших эту землю от врага, и вспоминали Маринку и Нину, Федора и Клаву, и еще многих наших разведчиков. Разве мы сможем их когда-нибудь забыть?

Белокурая, голубоглазая, пугливая Клава… Вскоре после того, как я ушла с Федором на задание, Клаву направили с группой подрывников в один из районов Прикарпатья.

Они должны были взорвать мост через Днестр, который немцы усиленно охраняли, — он имел для них большое значение.

Диверсионную группу обнаружили. В неравном бою часть разведчиков погибла. Но мост был взорван. Это сделали три подрывника, оставшихся в живых. Клава их прикрывала.

В разведотделе штаба фронта у одного из пленных немецких офицеров нашли фотографию Клавы. Она лежала, запрокинув голову, чудесные кудри рассыпались вокруг венком. На груди темнели пятна крови. Даже мертвая Клава была красива. Немец сфотографировал ее «для коллекции», как он выразился. На обороте карточки стояла надпись на немецком языке: «Русский солдат».