Авраам Шварцбаум - Бамбуковая колыбель

Директор был искренне удивлен:

«Как это — отказали?» — спросил он.

«Вернее сказать, обусловили ее прием тем, что она должна пройти гиюр согласно определенным правилам, — кстати говоря, не одобряемым большинством раввинов нашей общины. В настоящее время она считается не отвечающей требованиям школы. Между тем, эта школа числится в списке общинных учреждений. Как это понимать?»

Он беспокойно заерзал в кресле и потер рукой лысину.

«Разрешите мне объяснить вам сложившуюся ситуацию.

Хотя отдельные организации и учреждения и связаны с городской общиной и участвуют в ежегодном сборе средств, они остаются, тем не менее, вполне независимыми и подчиняются своим собственным правилам и своему совету директоров. Каждое учреждение сохраняет весьма значительную автономию.

К примеру. Еврейская семейная служба, которая оказывает большую часть социальных услуг, необходимых нашей общине, имеет свои собственные правила и критерии вступления в нее.

Вдобавок, почти каждое учреждение связано с какими-то другими организациями или синагогами. Скажем, Еврейский общинный центр и Еврейская семейная служба входят в общегородской Объединенный фонд жертвователей и получают от него финансовую помощь. Поэтому они вынуждены следовать определенным установкам, предписанным этой организацией.»

«Каким именно?»

«Ну, скажем, Объединенный фонд установил правила, запрещающие какую-либо дискриминацию в том, что касается предоставления услуг, оказываемых входящими в него организациями.»

«Теперь я начинаю кое-что понимать, — перебил я его. — Не далее, как вчера я просматривал список членов Еврейского общинного центра и обнаружил, что почти половина из них — судя по фамилиям и адресам — вообще не являются евреями.»

«Вы правы. Но частично это объясняется тем, что членские взносы в Еврейском общинном центре ниже, чем, скажем, в христианской ИМКЕ.»

«Это приводит к парадоксальному выводу, — саркастически заметил я. — Одна организация принимает систему правил, которая поощряет вступление в нее неевреев, тогда как другая делает все, чтобы евреев в свои ряды не допускать. Во всяком случае, евреев, принадлежащих к некоторым категориям.»

«Я могу понять ваши чувства, — вздохнул директор, — но, как мне кажется, вы не вполне справедливы и объективны. Наша дневная школа, подобно другим, входящим в общинную систему организациям, связана со своим руководящим органом — в данном случае, с ортодоксальной синагогой, — и обязана следовать ее указаниям и критериям.»

Я почувствовал некоторую симпатию к этому маленькому, потрепанному судьбой человеку. Сетка морщин и складок, покрывавших его лоб и лицо, была, в сущности, паутиной боевых шрамов, полученных этим чиновником в ходе карьерных боев, в которых он давно уже перестал надеяться на успех. Теперь он видел свою единственную задачу в том, чтобы аккуратно придерживаться установленной линии и не отклоняться от нее вплоть до своего выхода на пенсию. Он наверняка уже забыл, когда в последний раз сражался за правое дело.

«Неужели я первый, кто поднимает этот вопрос о дневной школе?» — полюбопытствовал я, отбросив свой агрессивно-язвительный тон.

«Поверьте, его уже поднимали до вас, — ответил директор. — И некоторые люди даже отказывались из-за этого жертвовать на общинные нужды. Но сейчас извините меня, пожалуйста, — меня ждет еще одно свидание.»

Он поднялся и протянул мне руку на прощанье.

«Все-таки позвольте мне посоветовать вам быть поактивнее в рамках нашей Федерации. Это добровольческая организация, и если вы ею не вполне довольны, то единственный сколько-то эффективный способ добиться желаемых изменений — это совместно с другими разрабатывать и совершенствовать ее политику.»

КОГДА Я ТЕМ ЖЕ ВЕЧЕРОМ рассказал Барбаре об этом разговоре, она отрезала:

«Начнем с того, что я вообще не понимаю, зачем ты к нему отправился. Он в любом случае ничем не может нам помочь. Чего ты надеялся добиться?»

«Ты права. Я с самого утра задаю себе тот же вопрос. Наверно, мне просто хотелось получше разобраться в том, как устроена и функционирует эта система. Теперь мне еще более очевидно, что она имеет не столько религиозный, сколько политический и экономический характер, и к тому же весьма запутанный.»

«Знаешь, мне кажется, что ты просто сел на своего любимого конька, — поддела меня Барбара. — Ты стремишься все на свете свести к какой-нибудь политической или социальной проблеме, в основе которой, разумеется, лежит борьба за власть или за деньги. А я смотрю на Хсин-Мей, вспоминаю, как неожиданно она вошла в нашу жизнь, и все больше убеждаюсь, что на самом деле от нас вообще очень мало что в этом мире зависит.»

«Я не совсем понимаю, что ты хочешь сказать.»

«Хорошо, я попробую объяснить это иначе. За все это время — с того дня, как ты нашел Хсин-Мей, на протяжении всех месяцев, пока продолжались хлопоты с ее удочерением, американской визой и гиюром , и вплоть до сегодняшнего эпизода с руководителем Федерации — ты ни разу не упомянул одно весьма существенное, на мой взгляд — даже ключевое слово…»

«И что же это за слово?» — уже догадываясь, но все же не без любопытства спросил я.

«Б-г», — серьезно ответила она.

НА ПРОТЯЖЕНИИ всего последнего года перед нашим отъездом на Тайвань и целых двух лет после нашего возвращения Барбара многократно обращалась к врачам в поисках профессионального совета и помощи против бесплодия.

Все эти обследования показывали, что отсутствие у нас детей не может быть объяснено никакими медицинскими причинами.

В один прекрасный день, вернувшись от очередного специалиста, Барбара заявила:

«Мне надоела эта возня с визитами к врачам и бесконечными рецептами. Отныне я ничего больше делать не намерена, — пусть себе идет, как идет.»

«А я и не вижу, что еще, собственно, мы могли бы предпринять.»

«Ну, положим, есть еще одна вещь, которую мы никогда по-настоящему не пробовали», — сказала Барбара, снимая посуду с обеденного стола.

«Какая именно?» — поинтересовался я.

Она какое-то время смотрела прямо на меня, прежде чем произнести простое слово: «Молитва».

ВСКОРЕ ПОСЛЕ ТОГО, как Хсин-Мей исполнилось два года, мы стали потихоньку выяснять, нельзя ли взять второго приемного ребенка, и в этой связи договорились о встрече с руководительницей Еврейской семейной службы.

Это была невзрачная, плотно сложенная женщина средних лет, казалось, намертво встроенная в свой письменный стол. Она тяжело дышала за баррикадой из своих папок и бумаг, и на ее лице застыло постоянное выражение сердитой озабоченности. Телефонный провод извивался по ее кабинету, как резиновая трубка, через которую вливают свежую кровь смертельно больному пациенту, и она, действительно, казалась таким пациентом, черпающим жизненные силы в бесчисленных телефонных звонках, которые непрерывно прерывали нашу беседу.