Н Скавронский - Очерки Москвы

Иногда кроме этих лиц в лавке являлась еще дочь их Варя — девочка лет шестнадцати, которая ярко отделялась от всего окружающего трудно объяснимой в этом быту изящностию и бойким, смелым, веселым личиком, которое невольно располагало в ее пользу и по которому ее знали далеко в окружности.

Жили они довольно достаточно; Никон Федорыч был известен за человека честного, имел всегда хороший товар и дела его шли весьма порядочно. В воскресный день, бывало, ему отбоя нет от приезжих мужиков и весь двор запрудят то телегами, то санями, смотря по времени года.

Сам я не жил в этом доме и бывал в нем вообще не часто, только в последнее время стал я почаще навещать его, в намерении продать его и имел поблизости покупщика… Варю я редко видел: ее все как-то не было дома, и раз, встретивши, совсем не узнал ее — так она выросла и похорошела.

Увидал я ее в лавке: она зачем-то сошла к отцу; Никон Федорыч был в это время за прилавком и отсчитывал кому-то медь в сдачу.

— Никон Федорыч, что это за барышня приходила к тебе?

— Которая?.. — он продолжал отсчитывать медь.

— Ну, вот что сейчас-то была.

— Эта-то… Аль не узнал?.. Это ж Варенька.

— Это дочь-то твоя?

— Она самая.

— Ну, брат, совсем не узнал…

— Извините, что медью… серебрецо-то ныне редко, — отпустил он покупательницу и потом обратился ко мне: — Так не узнал?..

Никон Федорыч имел обыкновение, когда он разговаривал с своими близкими знакомыми или людьми, к которым он имел расположение, брать руку в свои полные и теплые руки и во все продолжение разговора он как-то гладил и грел вашу руку… Так точно он поступил и со мной.

— Так не узнал? — повторил он в другой раз.

— Да, выросла, похорошела… Премилая девушка!

— Да, братец, настоящая уже девушка — невеста уж, друг любезный, а за кого отдать ее теперь — и не придумаешь.

— Что же так? У тебя есть чем выдать.

— Не в том дело тут, не в деньгах… Давно я хотел поговорить с вами об этом деле. (Никон Федорыч говорил мне иногда вы, иногда ты, этим даже можно было угадать его настроение: когда он был серьезен, н всегда говорил вы.) Зайдите ко мне на минутку, сделайте милость, больно нужно переговорить с вами, да кстати и чайку попьем, вчера свеженького цибик получил).

— Изволь, брат Никон Федорыч, с удовольствием, немногу, рад помочь.

— Ну… благодарим покорно!.. Митька! Скажи-ка, чтоб самовар поставили, да скажи хозяйке, чтоб в лавку, мол, да и Вареньке скажи, что, мол, тож сюда бы сошла… Пока хоть к барыне ее спроважу, чтоб, значит, на слободе, — обратился он ко мне, — дело-то такое!

Варя, по-видимому, была даже рада этому случаю: она так живо сказала: «Так я пойду!», торопливо раскланялась со мною и быстро, почти бегом, вышла из лавки.

— Что, батюшка, дела такие, что голова кругом идет! — обратился ко мне Никон Федорыч, когда мы вошли в его квартиру, помещавшуюся тут же над лавкой и вход в которую был из той же лавки, мимо груды баранок, которые лежали целой грудой и целый день будто не убавлялись.

— Да что за дела такие, торговля, что ли?

— Нет, не то, торговля идет себе понемногу, нечего Бога гневить, совсем другие дела: с дочерью вот не знаю, что делать.

— Что же такое? Кажется, она такая хорошая девушка и притом прехорошенькая… Такой товар не залежится.

— В том-то и беда, что хорошенькая, — это одна из ее бед, да кроме того и другие есть…

— Да что такое?

— Пожалуйте-ка чашечку, — пододвинул мне чашку чая Никон Федорыч. — Ах ты, Господи! Творец милостивый! Думаешь, побольше-то поживешь да потрудишься — легче будет, а выходит, что дальше, то тяжелей.

Выражение лица Никона Федорыча, обыкновенно добродушного, полного, с небольшой мягкой темной бородой, окаймленного такими же темными и мягкими волосами, видимо как-то отуманилось, и в его карих глазах заметно глянула грусть.

— Да ты полно вздыхать-то, — ободрил я его, — всякому горю можно помочь, неужели твое непоправимо?

— Оно хотя еще и не совсем горе, пока еще полгоря, а вот и то не придумаешь, как поправить его… Заботит меня дочь больно: вот видишь ли, живет вот тут неподалеку барыня, княгиня, что ль, какая она, не знаю, только, говорят, барыня высокая, но не богата..-Приезду у ней никакого нет, детей тоже нет и житья-то бытья пансион только один; ну вот и скучно ей, живет же она с какой-то старухою, она у ней и хозяйством, и всем заведывает и у меня часто бывает; вот это она и пристала к жене, чтоб Варю мою к ней на побывки отпускать, к барыне-то, для конпанства, значит. Спросили меня… Ну, что ж, думаю, пусть ходит, дурного тут ничего нет, года два тому назад время этто было, я и отпускал… Жена моя потом познакомилась с барыней, и как-то в воскресенье барыня пожелала и меня повидать. Честь честью, пошел я к ней и жена со мной. Посадила тогда меня, посадила этто и учала приставать, чтоб отдал Варю в пансион, чтоб беспременно, что она и вострая, и понятная, и то, и другое. И барыня-то пристает, и жена. Я было и того — уперся: куда, говорю, нашему брату на одну ногу с барами становиться, и то и се им в резонт привожу, а они и слушать не хотят — отдай да отдай. Я об этом разе слова им никакого не дал; подумаю, мол, такого дела нельзя же сразу решить. Пришел домой, подошла этто ко мне Варя: «Тятенька, говорит, отдай, я учиться хочу…» Ну что ты с собой тут поделаешь, не чужое что-нибудь тут говорит, своя же кровь, разве устоишь?.. «Ну, ладно, мол, ладно, только отстань», и на другой день сам же пошел благодарить барыню… за ее милость…

— Ну что ж, брат, это дело не худое, если она получит некоторое образование.

— Эх, друг ты мой милый, для кого как, да и какого рода эта наука… Иной раз… Господь Бог ведает, а она что-то не впрок идет.

— Ну полно, полно, Никон Федорыч, это ты уж заговорился… Наука никому во вред не идет.

— Какова наука!.. Как я посмотрю, в пансионах этих так только для виду это все наукой-то называется, основательного-то ничего нет, фундаментального-то ни слова Божия, ни нравственности! Да и вообще, брат, нужно все это сообразно с обстоятельствами… Да! С обстоятельствами сообразно!.. Ну, что теперь хоша дочь? Барышня не барышня, купчиха не купчиха, а мы-то и всего только еще мещане, а уж поди ы, и язык этот французский, и танцы… Она у меня славная бы девка была — мужу жена, дому хозяйка, еперь что я с ней будут делать, она и на меня-то будто уж не на равного смотрит

— Ну вот еше пошел городить, в чем ты это замечаешь.

— Во всем замечаю? Во всем замечаю! Как есть во всем. Да что и говорить, все дело, вся жизнь ее испорчена, да так испорчена, что, кажись, и не поправишь…

Все слова, все доводы Никона Федоровича звучали такою убедительностию, что возражать ему было трудно. Я только попытался возражать ему и кончил тем, что попросил у него времени убедиться в сказанном им…