Н Скавронский - Очерки Москвы

Лавочка его смотрела не только чистой лавочкой, но смахивала и на магазин. Барынь он отпустил «живой рукою» и размашисто подлетел ко мне.

— Еще навещаете, сударь, наши страны?

— Да, бываю, по дому вот…

— И у Никона Федоровича бываете-с?

— Как же, нельзя: старый друг.

Малый оглянул как-то быстро сразу всю лавку, и, увидя, что никого нет, а также и не «навертывается» никого, он снова обратился ко мне, приказав малому лет семнадцати, такому же чистому, как и он — «под масть», — никуда не отлучаться.

— Войдите, сударь, не побрезгуйте, в мою келию… Он и жил тут же, при лавке, в небольшой комнате,

которая нагревалась железною печью.

— Чаю, сударь., не прикажете ли? У нас это в одну минуту, сейчас в трактир пошлем.

— Нет, благодарствуйте, чаю не хочу.

— Так, может быть, лимонной водицы и папиро-сочку выкурите?

— Да, лимонной воды, пожалуй, выпью.

— Сейчас, сейчас подадим-с. И он быстро вышел.

В новой обстановке Сергей Тихоныч и сам казался новым: что-то новое, непрежнее было в нем, несомненно.

Он вскоре воротился с двумя полубутылками лимонной воды и с крюком, которым обыкновенно откупоривают минеральные воды.

— Милости просим, пожалуйте-с!

И пробка щелкнула, едва он приложился к ней крюком: во всем было видно мастера. Комната его была длинная, узенькая, какими вообще они бывают при лавках; она как бы в контраст магазина былл довольно грязна и загромождена чаем, сахаром, стеариновыми свечами, деревянным маслом. В глубине помещалась постель его, покрытая ватным стеганым одеялом; неподалеку стоял стол с счетными книгами и счетами. Во всем была видна обстановка человека, погрузившегося в дело.

— Пожалуйте-с огоньку, — предложил он мне зажженную спичку, заметив, что я вынул папироску.

— Ну, что же-с, изволили видеть Варвару Ни-коновну?

— Как же, видел.

— Как они, в своем здоровье?

— Ничего, цветет.

— Гм, цветет! Дай Бог!

Он несколько времени помолчал, я тоже.

— Ну-с, я тогда говорил с Никоном Федоровичем о вашем деле, — начал я потом, — он мне обещал с вами повидаться и переговорить, вы, вероятно, виделись?

— Как же-с, виделись и разговор вели. Толку-то только из эвтаго ничего не вышло, и Никон Федорыч по своей, надо прямо говорить, по своей слабости довели это дело до того, что теперь из нашего звания человек едва ли кто и посватается за Варвару Ни-коновну.

— Почему же так? — спросил я с изумлением. Слава про них нехороша, вот почему; теперь весь рынок про то знает, что этот купчик их и на дому навещает, и у барыни этой с нею видится, и, может ыть, где-нибудь и в другом месте встречаются. Кому е нУжна такая жена, про которую до брака слава такова сложена? Никому не нужна она!

— Ну, а вы-то, сами-то не можете видеть, где ложь, где правда, не можете стать выше предрассудков? — Увлекся было я. — То есть, — спешил я поправиться,— сердцем своим почувствовать, что все это рыночные сплетни и что честнее Никона Федоровича и чище его дочери и вообразить себе трудно.

— Оно, может быть, и точно-с… да что ж с этим делать-то? Слава худая.

Я, признаться, вспылил, сухо распростился с хозяином и поспешно вышел из его лавки.

«Экая земля какая! — думалось мне. — Стоит только хоть на мизинец выдвинуться пред другими, чем-нибудь отличиться, чтоб закидали тебя грязью, или быть истинно честным человеком, чтобы заставить отыскать в себе целую кучу пороков».

Вскоре мне пришлось уехать за границу. В шуме европейской жизни мне позабылась скромная жизнь Никона Федоровича; пробыв по преимуществу по Франции и Англии с лишком год, я воротился в Россию и приехал снова на житье в Москву.

По возвращении откуда-нибудь издалека прежде всего всегда хочется видеть старых знакомых, в числе которых я считал и Никона Федоровича.

Как-то под вечер я отправился к нему…

Читатель, вероятно, так и ждет заколоченной лавки, смерти от горя, могилы с деревянным крестом на любимом кладбище старика, на Драгомиловском, но ничего не бывало: старик по-прежнему копошился в своей лавке, но это уже далеко не был прежний Никон Федорыч: он поседел и постарел, кажется, на десять лет. Темно-желтое лицо его, желтизна белков глаз, особенно ярко выступающая от седины волос и бороды, ясно говорили, что пережил в это время старик. В лавке его далеко не было так полно, как прежде, не было и прежней чистоты: все засорилось, замаслилось, появился даже и куль с угольями, чего прежде не допускал старик, и мальчик в лавке был такой неопрятный, и сам Никон Федорыч в замасленном сюртуке — крайне замасленном, и без фартука, одним словом, это был другой человек, в другой обстановке.

— Никон Федорыч, ты ли это?

Он взглянул на меня с каким-то тупым любопытством.

— А, друг… — вымолвил он слабым, как бы разбитым голосом, — откуда это Бог принес?

— Да что ты, болен, что ли, был? — продолжал я спрашивать его. — Да ты и теперь болен…

— Нет, ничего, живем… — говорил он, по-прежнему взявши мою руку в одну из своих и гладя ее другою, — но в руках его не было ни прежней теплоты, ни мягкости, и улыбка, которой он, бывало, улыбался, не освещала по-прежнему его сумрачного лица.

— Ну, как же, в самом деле, живется?

— Да вот, как видишь, ничего…

— Анна-то Тимофеевна жива ли?

— Жива.

— Варенька?..

При этом имени видимо скоплявшиеся в продолжение приведенных расспросов слезы двумя струями покатились из глаз Никона Федорыча.

— Что с тобой? Неужели умерла?

— Нет, жива.

— Ну так что ж с тобой? Чего же ты?

— Лучше б умереть ей, нежели жить-то так — вот что!

— Да что такое, в чем дело-то?

И рассказал мне Никон Федорыч простую и обыкновенную историю, историю, которая все чаще и чаще повторяется на наших глазах, которым не придают почти никакого значения по их обыденности, несмотря даже на то, что их мертвящие последствия как огнем выжигают целые семейства, губят состояния и увеличивают толпу людей, которые какими-то тенями без дела, без цели бродят большую, остальную часть жизни. Дело вышло простое: купчик бесился с жиру — вообразилось ему, что он будто бы полюбил Варю, и той это вообразилось, на самом же деле одному нравилась молоденькая девочка, а Варе нравилось, что она выйдет за богатого… Тут было еще третье заинтересованное лицо — барыня Аполлинария Матвеевна, которой нравилось соединять молодые пары. Матушкин сынок думал, что он непременно женится на Варе; Варя спала и видела, что она непременно выйдет замуж за Лягавина; барыня не сомневалась, что из ее хлопот выйдет свадьба, а вышло совсем иное.

У Степы Лягавина была мамаша — толстая-рас-толстая купчиха; жили Лягавины где-то на краю города, где обыкновенно строятся фабрики; купчиха выезжала только в церковь и живмя жила зимою в своей спальне, где от подушки она переходила к самовару, от самовара к подушке; летом же эта обстановка переносилась в сад, где в беседке шла та же самая история. Прасковья Егоровна жила таким образом в своем особенном миру, мышление ее с давнего времени остановилось на одной известной точке и далее уже и не двигалось; о современных событиях и каких-либо переворотах она ничего не знала, разве что расскажет Степа или погуторит ее наперсница — горничная Авдотья. Как уж шла их отделывочная фабрика — одному Богу было известно; виноват, впрочем, это было также известно еще приказчику и управителю фабрики Семену Лукичу… Мамаша, которой по духовному завещанию было предоставлено все движимое и недвижимое, души не чаяла в Степаньке и хотя видала его не более часа или двух в день, но ни в чем ему не отказывала и когда даже узнала чрез свою наперсницу о том, что у него завелись шашни с какой-то овощницей, с лавочницей, как объяснила Авдотьюшка, то- и тогда большого внимания на это не обратила: «Э, мол, друг Авдотьюшка! Человек молодой, пускай тешится, пускай, пока молод, погуляет». Но, однако, весть, что Сте-панька хочет жениться на этой лавочнице, вызвала ее из апатии: при этом заговорило в ней и уцелевшее ее самолюбие, и купеческое материнское сердце, склонное всегда женить любимого сына на богатой, да на красивой, да на здоровой, и мать всеми своими живыми еще силами восстала против этого желания своего баловня-сына. Вследствие этого между ними произошла сцена, сцена возмутительная даже в этом обществе: Прасковья Егоровна, услыхав о намерении женитьбы Степаньки и объясняя все прогулы сына, прогулы по дням и ночам, влиянием этой «мерзавки-лавочницы», решалась в эту же ночь дожидаться сына хотя до свету и наказала Авдотье, если, Боже чего сохрани, она вздремнет, разбудить ее. Господь Бог, однако, не сохранил ее, и она, вероятно, от «волнения чувств», уснула. Авдотья же, эта ехидная Авдотья, страстно любившая все, что нарушало обычный ход жизни и бывшая но вражде со Степанькой, глаз не смыкала всю ночь и, услыхав под утро, как он приехал, кошкой вползла в спальню мирно покоившейся купчихи, подняла ее на ссору с сыном и поругание от него. Степан был сильно хмелен, он едва добрался до дивана и, вероятно, уснул бы, если бы не вздумалось ему освежиться лимонною водою… В ту минуту, когда он, покачиваясь, раздевался, к нему вошла мать в сопровождении Авдотьи, оставшейся, впрочем, у дверей.