Фаина Пиголицына - Мстерский летописец

— Было только письмо от Безобразова, из которого ясно, что дело мое едва ли возможно.

Тихонравов расспрашивал Александра Кузьмича, как идет торговля, можно ли ею прожить безбедно. Проговорил целый час. Иван Александрович стал приглашать Тихонравова к себе. И тут, хитро улыбаясь, Тихонравов сказал, что послан сюда губернатором, и вручил Ивану Александровичу уведомление о том, что «по всеподданнейшему докладу г. министра внутренних дел Государь император всемилостивейше пожаловал» его званием личного почетного гражданина.

«Не помню, в каком состоянии я тогда находился! — вспоминал Иван Александрович. — Как ребенок, со слезами бросился обнимать г. Тихонравова; жена моя залилась слезами; все знакомые порадовались моему счастью… Один только отец весьма сухо отнесся к радостной вести».

Вечером в Голышевке собралось застолье. Пришли поздравить Ивана Александровича родные и друзья, выпили за новоиспеченного почетного гражданина. Александр Кузьмич застольем пренебрег.

— Не серчай на отца, — старалась Татьяна Ивановна сгладить мужнино недовольство, — подумай, он, чай, всю жизнь об этом мечтал, да не вышло, а ты без его помощи высвободился…

Когда Иван Александрович через два дня засобирался ехать во Владимир, чтобы поблагодарить губернатора лично, Александр Кузьмич отказался дать ему денег на дорогу и, усмехаясь, ерничал:

— Ну, что, почетный гражданин, ни копейки за душой?!

Авдотья Ивановна поехала с Иваном Александровичем до Вязников, чтобы там взять у своих денег в долг.

Пока Иван Александрович ездил во Владимир, во Мстёру пришло множество писем-поздравлений от его столичных друзей, хлопотавших по делу. А потом почта донесла и «высочайшее повеление» об исключении И. А. Голышева из крестьян мстёрских и причислении его к Вязникам.

И долгожданная свобода не защитила Ивана Александровича от деспотизма отца. Александр Кузьмич всячески срамил сына на людях, чтобы побольнее ударить его.

«Наконец сил моих не стало, — вспоминал Иван Александрович. — Улучив удобную минуту, я поведал обо всем соседу, помещику Е. И. Протасьеву, занимавшему в то время должность мирового судьи. Он уже знал о моем положении… знал также, что отец мой все делает из зависти и самодурства. Небезызвестна ему была и любовь моего родителя к кляузным делам. Е. И. Протасьев присоветовал съездить во Владимир — поговорить с прокурором окружного суда, хорошим моим знакомым, Н. А. Трохимовским». Иван Александрович решил написать прокурору.

В августе Иван Александрович ожидал столичных гостей. По просьбе Артемьева должен был встретить возвращающуюся с Нижегородской ярмарки чету Майковых. Леонид Николаевич Майков был младшим внуком директора императорских театров, поэта и комедиографа. Дворянство Майковых было древним. Иван Александрович волновался в ожидании знатного гостя. Поезд из Нижнего должен был прийти после обеда, а утром Иван Александрович разложил на столе бумаги, собираясь дописать начатое ранее заявление прокурору о происках отца. Вдруг на улице закричали:

— Пожар! Мстёра горит!

Обеспокоясь за родителей, Иван Александрович с женой бросились во Мстёру. Пожар случился небольшой, и далеко от отцовского дома, но молодые Голышевы замешкались во Мстёре и отправились на станцию встречать гостей, не заходя домой..

Супружеская пара Майковых оказалась очень милой и обходительной. Майкова интересовали ремесла мстерян, Голышевы им все показали. Потом они сводили гостей в Богоявленский храм, посидели в Голышевке за столом. Майковы заторопились к вечернему поезду, и Голышевы поехали провожать их на станцию. Но на вечерний поезд гости уже опоздали, уехали только ночным, и Голышевы возвращались домой в два часа утра.

— Ванечка, а в твоем кабинете свеча горит! — удивленно воскликнула Авдотья Ивановна, когда они подъехали к дому.

Иван Александрович тоже был в недоумении. «Отец!» — мелькнула у него в голове страшная мысль. И он вспомнил, что, торопясь на пожар, оставил на столе бумаги, чего уже давно не делал, так как отец, в его отсутствие, неизменно рылся в них.

Иван Александрович бросился в свой кабинет.

— Вернулся?! — с усмешкой встретил его Александр

Кузьмич. Он по-хозяйски сидел за столом сына. Все ящики стола были выдвинуты, а содержимое их перерыто.

«Он перебрал все, что у меня было, — вспоминал Иван Александрович, — ни одна бумага не осталась нетронутою; самую же главную, заготовленную для прокурора, он взял к себе и вместе с нею крепостной акт на землю. Со злой усмешкою, однако, сказал мне, что ничего не взял… и отправился в свой дом».

Это был полный разрыв. Александр Кузьмич стал уносить из дома сына все, что ему вздумается, перехватывал и читал все приходящие на имя Ивана Александровича письма.

Мировой судья, помещик Протасьев, все-таки уговорил Александра Кузьмича не доводить раздел с сыном до суда, вынудил отказаться от преследований сына, «оставить самоуправство». Ивану Александровичу он советовал взять у отца товару «на хорошую сумму».

«Я сделал уступку, — писал Иван Александрович, — не только не взял товара, но и ничего; одна его… подписка о невмешательстве в мои домашние и хозяйственные распоряжения — прекратила наши столкновения. При этом отец долго не успокаивался и хотел преследовать меня, но губернские власти вразумили, что во всем виноват он, а потому мы и остались — каждый при своем».

Так в тридцать три года Иван Александрович начинал жизнь заново. Добрые люди, в том числе Осип Осипович Сеньков, дали ему взаймы, другие открывали кредит по книжной торговле. «Я стал вести расчетливую жизнь, — вспоминал Иван Александрович, — и хотя не имел денег, но имел душевное спокойствие. 1871-й год сразу избавил меня от двух тяжелых гнетов: крепостного и семейного».

Тихо и спокойно стало в Голышевке по вечерам, когда затихал стук литографских станков и солнце большим багровым шаром скатывалось в болото за синим лесом.

Александр Кузьмич больше не надоедал сыну, зажил своим хозяйством. Татьяна Ивановна наведывалась и передавала мстёрские новости.

Голышевка обживалась. Рядом с домом разбили цветник, за ним насадили большой фруктовый сад, а вокруг него живую изгородь из боярышника. Из белой персидской сирени, шиповника и жасмина соорудили в саду «комнаты» — беседки. Три липово-кленовых аллеи спускались к реке, до самого заливного луга, а между ними полянки были сплошь засеяны анютиными глазками. Построили теплицы. Замечательной становилась усадьба, удовольствие для глаз, отрада для сердца, и доход уже давала неплохой.

Крестьянское хозяйство было небольшим: корова, лошадь, десяток овец да куры. Зато всяких нахлебников по-прежнему хоть отбавляй: собака Лайка, селезень с подбитым крылом, пара кошек и пернатая дичь, пресмыкающиеся твари.