Георгий Чулков - Жизнь Пушкина

Таково первое стихотворение из цикла «Пророк» (единственное дошедшее до нас). Чье же сердце должен зажечь поэт, исполненный пророческой силы? Ну, конечно, прежде всего сердце царя. Пророки всех времен так и делали, начиная с пророка Самуила [702] Самуил (испрошенный от Бога) — в ветхозаветных преданиях великий пророк, последний из «судей Израилевых». , обличавшего первого царя Саула [703] Саул — первый царь Израильско-Иудейского государства (конец II в. до н. э.); в ветхозаветном повествовании он — воплощение правителя, поставленного на царство по воле Бога, но ставшего ему «неугодным» после того, как ослушался повеления Господа. , оказавшегося, как известно, сумасшедшим злодеем, и вплоть до новозаветного пророка [704] …новозаветный пророк… — Апостол Иоанн Богослов, автор одного из канонических евангелий, Апокалипсиса, который Чулков ниже цитирует, и трех посланий. , утверждавшего, что «цари земные» находятся в связи с «вавилонской блудницей» и потому подлежат страшной казни. Цикл стихотворений «Пророк» был посвящен этой теме. В одном из них таинственный голос требует от поэта, чтобы он по примеру библейских пророков явился к царю «с вервием на вые», в «позорной ризе» [705] …«с вервием на вые», в «позорной ризе»… — Здесь Чулков не совсем точен. На самом деле он цитирует один из многочисленных вариантов последней строфы «Пророка». с грозным требованием покаяния.

3 сентября Пушкин был в Тригорском, вернулся домой в полночь, когда все уже спали. Осень, как всегда, волновала Пушкина. Хотелось работать. Но «Борис Годунов» был окончен. Окончена была и шестая глава «Евгения Онегина». Наступил какой-то перелом. Поэт предчувствовал новую жизнь, прощался с молодостью.

Новая жизнь! И вдруг колокольчик тройки и в сенях бряцание шпор… А! Значит, арест! Вот она — «новая жизнь»! Но какая? Крепость, пытка допросов, кандалы, сибирский холод и, главное, платок во рту. И Пушкин поспешно спрятал в бумажник последние стихи о пророке. Почему он поспешил их спрятать, а не уничтожил? Кажется, он и сам этого не знал.

Перепуганная простоволосая няня, кое-как спросонья накинувшая на плечи кацавейку [706] Кацавейка — женская распашная короткая кофта, подбитая или отороченная мехом. , ввела незнакомца. Но незнакомец оказался почтительным вестником от губернатора Адеркаса. Из Москвы экстренно прибыл фельдъегерь, ждет Пушкина в Пскове и будет сопровождать его в Москву. Да как же так сразу? Надо что-то приготовить, привести в порядок дела… Но почтительный вестник непреклонен. Надо ехать немедленно. Арина Родионовна принялась укладывать баулы. Александр Сергеевич послал Архипа [707] Архип — Курочкин Архип (ок. 1800 —?) крепостной П. А. Осиновой в с. Тригорском. , садовника, в Тригорское за пистолетами. Адеркасовский вестник опасливо на них покосился, но Александр Сергеевич сказал решительно, что без пистолетов он путешествовать не может. Няня, конечно, прощалась, плача. Но Пушкин сказал: «Не плачь, мама, сыты будем. Царь, хоть куда ни пошлет, а все хлеба даст».

Растревоженный Пушкин был утешен в Пскове письмом генерала Дибича [708] Дибич Иван Иванович (1785–1831) — граф, начальник Генерального штаба, генерал-фельдмаршал. . Любезный тон генеральского письма свидетельствовал как будто, что у царя на этот раз нет намерений учинить жестокую расправу. Но спешный вызов в Москву был все-таки загадочен и непонятен. Фельдъегерь дорогою уверял Пушкина, что ему не грозит ничего страшного. Наконец кончились дорожные ухабы и гнилые мосты. Пушкин увидел «белокаменную Москву», которую он неоднократно бранил, но которую на этот раз он увидел с восторгом.

Пушкина привезли прямо в дворцовую контору, и оттуда дежурный генерал повел поэта в Малый Николаевский дворец [709] Малый Николаевский дворец — находился на территории Кремля. В 1818 г. был куплен Александром I для великого князя Николая Павловича и тогда же получил это название. , примыкавший непосредственно к Чудову монастырю [710] Чудов монастырь — основан в 1365 г. митрополитом Алексием на территории Кремля в память чудесного исцеления им от слепоты жены татарского хана. Разобран в 1929 г. . Проходя по залам дворца, Пушкин видел себя в зеркалах небритым, в дорожном запыленном сюртуке. В таком виде поэта ввели в кабинет царя. Николаю Павловичу Романову было тогда тридцать два года. Высокий, стройный, с широкой грудью, затянутый в мундир, он стоял в театральной позе монарха, уверенный, по-видимому, в своих чарах. Пушкин не мог этого не заметить. У молодого царя было продолговатое, почти красивое лицо. Только глаза были до странности холодные. Царь заговорил.

Покойный император выслал Пушкина в деревню за вольнодумство, но он, Николай Павлович, думает освободить поэта от этого наказания, если только поэт даст слово не писать ничего против правительства. Пушкин отвечал, что давно уже не пишет ничего противного правительству и у него одно только желание быть полезным отечеству. Да, Николай Павлович готов верить Пушкину, но в бумагах заговорщиков имелись списки его стихов, а иные из мятежников прямо заявляли, что их образ мыслей сложился под влиянием Пушкина. А как он относится к этим бунтовщикам? Пушкин должен был сознаться, что он многих из этих людей, сосланных теперь в Сибирь, уважал, а иных из них даже любил. «Как! Но можно ли любить такого негодяя, как Кюхельбекер?» Пушкин сказал, что он считает Кюхельбекера душевнобольным и очень жалеет об его участи. Но если Пушкин любил заговорщиков, то как поступил бы он, случись ему быть в Петербурге 14 декабря? Пушкин ответил, не колеблясь:

— Непременно, государь, был бы среди мятежников, и слава богу, что меня не было тогда в столице…

Хорошо, что Пушкин так откровенен, но довольно он подурачился.

— Теперь, надеюсь, мы более ссориться не будем.

О, конечно! Он теперь не будет ссориться с царем. Он желал бы вполне и искренно помириться с правительством.

— Что же теперь Пушкин издает?

— Почти ничего, цензура очень строга.

— Зачем же он пишет такое, чего не пропускает цензура?

— Цензура крайне нерассудительна.

Ну так он, государь, сам будет его цензором.

Что ж! это, пожалуй, важное преимущество. Пушкину очень хотелось поверить в искренность царя. Но Николаю Павловичу Романову нужно было не только облагодетельствовать поэта: ему надо было внушить к себе доверие. Подняв плечи кверху и взглянув на потолок, как будто призывая в свидетели само небо, царь сказал внушительно:

— Я сам — первый гражданин отечества… И поверь, Пушкин, я не враг свободы, но надо прежде укрепить Россию.

Лжет или не лжет? Глаза у него какие-то холодные. Нет! Не может быть, чтобы лгал. Нет, это показалось только поэту, что глаза у него холодные и что голос у него какой-то фальшивый. Вон как дружески он улыбается. Его просто можно полюбить.