Перл Бак - Чужие края. Воспоминания

Всем прочим она предпочитала прогулку по большой городской стене, с бастионов которой открывался вид на город, на Западное озеро и на извилистые реки, сливавшие свои воды неподалеку от города. Здесь взору открывались обширные пространства полей, и никто не досаждал ей своим любопытством. Но даже отсюда она инстинктивно старалась не смотреть на землю у внешней стороны стены, ибо там часто лежали тела детей, умерших своей смертью или убитых.

Она почти сразу стала воспринимать Китай таким, каким он остается по сей день, — страной невероятных контрастов, где редкой красоты природа и дивные плоды изощренного людского воображения неотделимы от самого что ни на есть печального на свете. Это соединение красоты и скорби удивительным образом привязывало ее к новообретенной земле, но в иные минуты она с ужасом пряталась в своей комнате, полная отвращения и тоски по своему дому и по своей стране.

Святой, за которого вышла замуж Керри, оказался, как она вскоре обнаружила, еще и изрядным мужчиной. Они не пробыли в Ханчжоу и трех месяцев, как она уже была беременна. Дети вряд ли были предусмотрены в ее планах, и в своем неведении — роковом неведении представительницы своего поколения — она никак не могла понять, что с ней творится. Она пригоршнями глотала таблетки от печени и хинин, и только опытный глаз миссис Стюарт распознал причину ее недомогания. Когда правда открылась, Керри восприняла ее со смешанным чувством стыда и радости и с немалой долей удивления. Раньше она почему-то считала, что, коль скоро она посвятила себя святому делу, детей у нее не будет. Но она была по природе истинной женщиной и после недолгих размышлений над этой поразительной новостью, позволивших ей приспособиться к новой ситуации, не могла не обрадоваться и не уверить себя, что в ее служении Господу не произошло большой перемены — просто служение это приняло новую форму: теперь ей предначертано вести дом и воспитывать детей; что же до Эндрю, то он обойдется и без ее помощи.

Однако она упорно продолжала учить язык, хотя временами чувствовала себя совсем больной и вынуждена была подолгу лежать в постели. Как и следовало ожидать от женщины такого кипучего темперамента, у нее бывали периоды депрессии и спада жизненных сил, во время которых она почти что со страхом размышляла о том, как будет растить детей в условиях, столь не похожих на те, в которых росла сама, как дать им воспитание, подобающее людям их расы и веры, как уберечь их от печали и обычного для этой страны зрелища смерти. При этих мыслях к телесному недомоганию прибавлялась тоска по родине, по прямым и честным в делах людям, которых она знала в своем городке, по чистой простоте их жизни.

В Ханчжоу не было врача, поэтому с приближением родов они с Эндрю поехали в Шанхай, где и появился на свет ее первенец, и когда он лежал у нее на руках, куда-то ушла телесная и душевная боль и осталась только радость, что родился человек. Это был крупный, красивый мальчик с голубыми глазами и светлыми золотистыми волосами, и любовь к нему охватила ее; в ней проснулось и никогда уже ее не покинуло глубокое материнское чувство. Нельзя не признать, что в годы, когда у нее появлялись дети, вся пылкость ее натуры, все ее помыслы обращались на них и на то, как им устроить дом, и, во всяком случае, на какое-то время, ее религиозный энтузиазм поутих, отступив перед другими заботами.

Когда ребенку исполнилось три месяца, Эндрю было велено сменить одного человека в Сучжоу, а это значило вырвать, хоть и неглубокие, корни, которые они успели пустить в Ханчжоу, и, в сущности, сменить не только город, но и наречие. Для Керри, впрочем, в этом была своя приятная сторона. У нее теперь вместо одной комнаты будет целый дом.

«Дом» этот представлял собой всего три комнаты, расположенные над школой-интернатом, открытой при миссии, причем в одну из них надо было забираться снаружи по узкой винтовой лестнице. Но, что ни говори, у них теперь было целых три комнаты, и из окон открывался вид на прорезанный узкими извилистыми каналами город с его крытыми темной черепицей домами, жмущимися друг к другу под самым невообразимым углом. Рядом со школьным двором была видна величественная пагода. В тени этой пагоды, под гомон играющих во дворе мальчишек, рос, начал с какого-то дня без посторонней помощи садиться, ползать по полу, потом добираться нетвердыми шагами до окна и высовываться наружу ее маленький белокурый американец.

Когда он вырос настолько, что его не надо было больше носить на руках, Керри начала принимать участие в делах школы, директором которой был ее муж. Прежде всего, она взялась наводить чистоту. Ее острый глаз тут же заметил печальные следствия антисанитарии в свисавших у мальчиков с затылка косичках, и она набросилась на них, с яростным рвением втирая в корни волос снадобье от насекомых, безжалостно, невзирая на протесты и крики, отмывая и вычесывая неухоженные головы. Затем она осмотрела у каждого постель и белье, все дезинфицировала, сделав мальчишек чистыми и несчастными.

Эндрю, который пекся об их бессмертных душах, думать не думал о всяких там клопах и вшах. Керри, погруженная в заботы о чистоте, видела, как он молится с тем или иным непокорным подростком, и замирала, удрученная мыслью: «Насколько он лучше меня! Как могу я настолько забывать об их душах!»

И она быстро начинала молиться: «Господь, не дай мне забывать, что душа важнее тела».

Но в следующий момент ее уже отвлекала от праведных мыслей необходимость заказать рис и овощи для столовой, или объявлялся какой-нибудь маленький болезненно бледный мальчик, и его надо было уговорить выпить немного молока, от которого того с его восточной души воротило, или у кого-то обнаруживалась чесотка на руке, и надо было бежать за серной микстурой. Души были важнее, в этом не было сомнения, но тела требовали забот безотлагательных.

Ее горячее стремление быть людям в помощь заставило ее приняться за медицинские книги, которые ей удалось купить в Шанхае, и каждый день она часть времени проводила в своей импровизированной клинике, где врачевала несложные недомогания, перевязывала кожные язвы и воспаления и давала советы матерям, как лечить их младенцев. Она научилась вскрывать ужасные карбункулы и лечить распухшие гангренозные ноги. Когда ее плоть настолько не могла преодолеть отвращение, что приступы тошноты мешали ей есть, ее выручало чувство юмора. Она не могла удержаться от улыбки всякий раз, когда какая-нибудь ее пациентка с тайным сомнением взирала на таблетку хинина: как такая маленькая штучка может избавить от столь ужасных вещей, как хронический кашель и лихорадка, от которых человек желтеет и умирает? Тогда она стала, пряча лукавую улыбку и не произнося ни слова, растворять таблетку в горячей воде, давать наполненную до краев горькой жидкостью чашку старухе, и та, попробовав отвратительный на вкус напиток и увидев, как много его получилось, успокаивалась и выпивала чашку до дна, не сомневаясь больше в скором своем выздоровлении.