Перл Бак - Чужие края. Воспоминания

С тех самых пор, куда бы Керри судьба ни занесла, женщина следовала за ней; она стала членом семьи и воспитала всех детей Керри и Эндрю. Как-то, много лет спустя, когда дети уже давно любовно подтрунивали над Ван Ама, или, как они ее называли, «другой мамочкой», Керри, помнится, сказала однажды, глядя на эту женщину, успевшую превратиться в сухонькую, морщинистую, седую старушку: «Думаю, Ван Ама не принадлежит к тем, кого принято называть добродетельными женщинами, и, боюсь, она никогда не усвоит как следует Новый Завет. Но я ни разу не видела, чтоб она злилась на кого-нибудь из моих детей, и ни разу не слышала от нее дурного слова, так что, если нет для нее места в раю, я готова разделить с ней свое. Дай только Бог самой туда попасть».

В Чефу Ван Ама тоже была с ними, она опекала Керри и детей, избавив ее от забот о них и дав ей возможность оставаться в постели. Эндрю, полный религиозного рвения и, подобно святому Павлу, безразличный ко всему остальному, продолжал читать свои проповеди. Керри же отлеживалась на свежем воздухе, спала, читала, ела, и постепенно к ней возвращалось здоровье.

Через полгода исчез кашель, и она могла вставать и по нескольку часов в день, не расплачиваясь за это лихорадкой, делать несложную работу по дому и саду. Месяцы выздоровления в маленьком домике высоко над безграничным морем, которое одно только и отделяло ее от родной земли, были счастливейшими в эти годы ее жизни. Ей было приятно видеть, что Эндрю целиком отдается любимому делу, она чувствовала прилив сил и жадно впитывала непередаваемую красоту неба, холмов и моря.

Для нас всех было большой радостью, что она снова могла петь, сперва тихо, а потом и в полный голос.

Для детей болезнь Керри имела свою добрую сторону. Она подолгу, с изумлением и гордостью наблюдала за их играми, радуясь их ловкости. Она все время им что-то рассказывала, стараясь, чтобы к ним не пристало кое-что из того, что они видели вокруг себя. И неустанно повторяла: «Мы — американцы. Мы так себя не ведем».

Мы всегда торжественно отмечали четвертое июля. Она сама сшила американский флаг, мы устраивали фейерверк и пели «Звезды и полосы» под орган. Задолго до того как дети увидели Америку, они уже привыкли называть будущий отпуск родителей «возвращением домой».

На закате они часто сидели на берегу залива, глядели на простирающиеся перед ними воды, и Керри говорила с ними о лежащей за океаном земле, родной их земле. Она рассказывала им о большом белом доме, о лужайках и саде и о фруктах, делающихся в лучах солнца и под дождем такими сладкими и чистыми, что их можно есть прямо с дерева. Маленьким белым детям, которым сызмальства строго-настрого запрещали пихать в рот немытые фрукты, чтобы они, чего доброго, не заразились, и которым приводили в пример Эдвина, потому что он все-таки заболел, да так, что на выздоровление ему понадобилось много месяцев. Для них все это звучало как рассказы о райских кущах. Для ее детей до конца их дней Америка оставалась волшебной страной, где можно пить сырую воду и есть прямо с дерева яблоки, сливы и груши.

Каждый день, пока не налетел тайфун и море не стало слишком бурным, они ходили на морские купания, и там однажды случилось забавное происшествие, о котором потом рассказывали долгие годы. Руки у Керри все еще были худыми, и как-то утром ее обручальное кольцо соскользнуло с пальца и упало в воду, причем она хватилась его не сразу. Ну а заметив пропажу, она тут же вернулась на берег, принялась искать кольцо, и все они искали, но без всякого результата. Керри наняла маленького китайчонка, чтобы он поискал в том месте, где она утром купалась, но и он, сколько ни нырял, ничего не нашел. Пополудни она, оставив всякую надежду, решила все же в последний раз попытать счастья; она медленным шагом двинулась вдоль берега, и вдруг лучи заходящего солнца пронзили непотревоженную водную гладь. Дно высветилось, и там, на отмели, поблескивало ее кольцо. Мальчик еще разок нырнул и протянул ей ее колечко, и Керри с торжеством водрузила его обратно на палец. Когда она сообщила об этом Эндрю, он невозмутимо заметил: «Я знал, что ты его найдешь. Я же молился об этом».

Когда спустя много лет она принималась рассказывать об этом случае, дети начинали кричать: «А что, папа и в самом деле помог тебе своими молитвами? А, мама?»

В ее ярких глазах зажигался огонек, и она отвечала: «Возможно. Но если б я еще раз не вернулась на берег, не видать бы мне моего колечка. Молиться, конечно, всегда хорошо, но пройтись лишний раз по берегу не помешает».

Оправившись от болезни, Керри решила не ждать, пока окрепнет настолько, что они смогут вернуться в миссию, к покинутым Эндрю духовным чадам, а начать зарабатывать деньги. Настало лето, и на море приехали отдохнуть несколько белых. Керри переселила свое семейство в мансарду, пустила в дом отдыхающих и таким образом возместила потерянную по ее вине часть жалованья.

Но еще важнее денег была для нее возможность испытать свои силы. Ей надо было печь хлеб, готовить, стирать, заботиться о дюжине людей, и все самой, если не считать китайца-слуги и Ван Ама, помогавшей с детьми. Она с честью со всем справилась, притом даже, что снова была беременна. Лихорадка и кашель не возвращались, и она поняла, что действительно выздоровела. В конце лета, когда постояльцы уехали, она закрыла свой тихий дом с его песчаным садом, и они возвратились в Южный Китай.

Но она умолила Эндрю не селиться больше в устье Янцзы, где они жили до этого. Она поправилась, но еще не совсем окрепла, и поэтому их направили в срединный район, в расположенный на пересечении реки и Великого Канала порт Чунцин, прославившийся со времен Марко Поло своими грандиозными храмами, пагодами и оживленной торговлей. Керри мгновенно полюбила его за холмы, поднимающиеся от реки. Но в Чунцине царил космополитический дух, не слишком подходящий для неистового первопроходца Эндрю. Здесь, помимо него, были другие белые миссионеры, он же мечтал об огромных пространствах, где он будет один проповедовать множеству множеств. Он был недоволен жизнью, и Керри не решалась завести собственный сад до тех пор, пока в их миссии не осознали, что Эндрю — прирожденный первооткрыватель и разумнее всего дать ему возможность отправиться, куда он захочет. Он снял для семьи три комнаты над китайской лавкой на берегу реки, а сам нанял джонку и отплыл к верховьям Великого Канала, на север провинции Цзянсу.

Керри снова пришлось устраивать дом для своих детей. Все три комнаты выходили окнами на реку Янцзы, широкую, быструю и желтую от земли, которую она смыла с берегов на тысячах миль своего пути. Шли месяцы, и Керри все больше начинала бояться и ненавидеть эту великую непреклонную реку, такую быструю в верхних теснинах и такую ленивую и угрюмую в нижнем течении, когда она расползается по земле. Для Керри она была символом все затопляющего, Все подавляющего, ненасытного, готового проглотить любую жизнь, осмелившуюся встать на его пути, Востока, которому она пыталась противостоять всякий раз, когда строила дом для своих детей.