Перл Бак - Чужие края. Воспоминания

Часто она шила у окна и то и дело поднимала голову, чтобы взглянуть на простор этой в медленных и быстрых водоворотах реки. Она видела паромы, неторопливо ползущие на другой берег, видела легкие, похожие на ялики сампуны, дрейфующие по реке подобно листьям, опавшим с деревьев, — противоположные течения временами захватывали их в плен, и от экипажа требовалось немало ловкости, чтобы выпутаться из водной ловушки.

Весной река вздулась от тающих снегов, стекавших с гор у ее истоков, высоко поднялась и стала злой и опасной. Керри больше не хотелось смотреть на нее, ибо на ее глазах переворачивались лодки, забитые людьми, люди барахтались, пытаясь выплыть, но спастись не удавалось никому. Дважды на ее глазах тонули даже паромы, перегруженные настолько, что люди свисали с бортов; они, простонав как большое животное, перевертывались и отправлялись, днищем вверх, вниз по течению. Какое-то мгновение из воды высовывались черные головы, видны были отчаянные взмахи рук, а затем река смыкала над ними свои струи и текла как обычно, и только паром бешено крутился, уносясь все дальше и дальше.

Говорили, что, упав в эту реку, невозможно спастись — такими быстрыми были пересекающиеся течения под ее спокойной, покрытой легкой рябью поверхностью. Каждые несколько дней она увлекала на дно какой-нибудь сампан. Но с непостижимым, чисто восточным фатализмом люди продолжали ходить по этим опасным водам на утлых суденышках. Керри день ото дня все больше ненавидела эту реку, которая губила людей, — тех, кто доверил ей свою жизнь. Она постоянно следила, чтобы Эдвин и Эдит, которые любили смотреть на суда, поменьше стояли у окна, потому что они могли увидеть страшное зрелище — как, отчаянно сражаясь с течением, уходят на дно обессилевшие люди.

К тому времени Керри научилась строить свой дом всюду, куда ни забрасывала ее судьба, и сейчас она принялась прихорашивать его под боком у этой ненавистной реки. Она побелила эти три комнаты, а местный маляр покрасил пол, оконные рамы и двери. Розовые гардины давно сносились, но она купила в китайской мануфактурной лавке белого муслина, очень похожего на тот, из которого они делали сетки от комаров, и сшила красивые, в нарядных сборках занавески, достаточно к тому же широкие, чтобы надежно закрывать вид на жестокую реку. А поскольку места для сада не было, она прибила за окном ящик из-под молока и потом, прихватив с собой Ван Ама и детей, отправилась на холмы, окружавшие город, накопала отличного чернозема, наполнила им ящик и посадила черенки герани, которые захватила с собой из своего песчаного садика в Чефу, и розы, с которыми никогда не расставалась. Скоро, прежде чем кинуть взгляд на реку она видела яркое разноцветье.

Под тремя комнатами — единственными, что Эндрю удалось снять, — была компрадорская лавка, владелец которой торговал всякого рода завозными консервами и местной снедью, но в первую очередь виски и бренди. В этом портовом городе оптовой торговлей занималась горстка белых, торговцев-китайцев было и того меньше. Главными поставщиками были солдаты и матросы с американских и европейских военных кораблей, заходивших время от времени в гавань. Река была такой широкой и глубокой, что эти большие суда могли подниматься гораздо выше порта. У Керри теплело на сердце, когда она видела, как величественно развевается американский флаг над темной опасной рекой.

И, тем не менее, именно этих своих соотечественников она научилась жалеть. Они с нетерпением выходили на берег, грубые молодые ребята из разных штатов, хохочущие, играющие мускулами, ищущие, где бы развлечься. Делать им, впрочем, было нечего, и, не зная, чем им заняться, они вваливались толпой в компрадорскую лавку, покупали лежалый шоколад и английские кексы, ну а потом брали, бутылка за бутылкой, шотландское виски. С ночи до утра снизу слышались пение, крики, пьяный плач. Бутылки летели об стену, и сквозь этот шум и гам пробивались тонкие, словно комариный писк, голоса певичек из китайских борделей. Иногда раздавались вопли и рыдания, но, что было дальше, она не спрашивала, охваченная жалостью к этим мальчишкам, оказавшимся так далеко от дома, одновременно радуясь им и стыдясь за то, как ее соотечественники ведут себя перед чужими.

Иногда после подобной ночи она спускалась за покупками в заваленную разбитой посудой и разбросанными товарами лавку, владелец которой с кислым видом смотрел на учиненный разгром. Однажды она спросила его: «Зачем вы продаете им спиртное? Они ведь после этого так безобразничают». Он ухмыльнулся и ответил: «О, что белый люди разбить, я делаю их платить».

Но она никак не могла избавиться от жалости и взялась за дело, которым занималась многие годы. Когда ожидалось прибытие иностранного корабля, она напекала тортов, больших кокосовых тортов с глазированным верхом, воздушное тесто для которых она научилась делать еще дома, в своей прохладной, крытой черепицей кухне, пирогов и печенья и приглашала ребят на чай. У неотесанных, скалящихся от смущения парней, заполнявших три комнатушки, было мало общего с этой культурной, приветливой женщиной. Но для нее это была ниточка, связывающая ее с родной страной, и сердце ее согревалось при виде того, как гости жадно поглощают торты и пироги и вливают в себя галлоны лимонада. Когда они наедались до отвала, она им пела, а иногда они, соскучившись по женскому обществу, просто с ней разговаривали. Когда они уходили, она от души радовалась, что хоть на этот раз удержала их от греха, защитила их и ненадолго вернула в Америку.

В эту зиму родился мальчик, которого она назвала Артуром. Это опять был голубоглазый, светловолосый ребенок, и она снова ощутила радость, которую дарит новая жизнь. Каждый ребенок был ей в радость, чего бы его появление ей ни стоило, а Ван Ама тем более была довольна, что родился сын, а не дочь, Артуру исполнилось два месяца, прежде чем его увидел отец — хорошенького, но с первых дней не слишком крепкого мальчика.

В дневнике Керри, который она с перерывами вела все эти годы, я снова и снова нахожу восклицание: «Какое богатство обрела я в своих детях!» Лишенная друзей, которые, конечно же, окружали бы ее в привычной жизни, без мужа, который вечно был в разъездах, она все равно находила радость — в детях, а дети — в ней. Однажды мы слушали женщину, рассказывавшую о своей великой романтической любви, и я уловила в глазах Керри тоску. Но скоро это прошло, и она спокойно сказала: «Моей великой любовью были мои дети».

Эдвин и Эдит обнаружили изрядные способности, и она с радостью откликнулась на их любовь к чтению и пению. Что было главным в ее неустроенной жизни — она не знала, но в эту зиму, когда ничто еще как следует не определилось, она целиком отдала себя детям. У них не было сада, где можно бы было играть, а улица была противной и запруженной людьми, но если выдавалось погожее утро, она быстро разделывалась с домашними делами, брала на руки младшего сына, и они с Ван Ама и остальными детьми пробирались, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания, на задние улицы, а оттуда на дорогу, ведущую к холмам. К счастью, идти было недалеко, и они скоро оказывались на тропе, вьющейся среди деревьев и бамбуковых кущ вверх, к зеленому кладбищу.