Валерий Шубинский - Владислав Ходасевич. Чающий и говорящий

Разбор «Тяжелой лиры» он начинает с «Музыки», которой дает такую характеристику: «Сознательно или ненамеренно Ходасевич дал в этом стихотворении злую сатиру на современную буржуазную литературу? Буржуазные писатели врут кто во что горазд, выдумывают чудеса, пускаются в мистику, и даже обыватель перестал им верить, только „мешать не хочет и досады старается не выказать“. „Музыка“ эта, так долго вводившая в обман читателей, начинает становиться все более и более подозрительной даже дородным Сергей Иванычам, последним жертвам „чистого искусства“» [542] На посту. 1923. № 1.С. 154–159. . Дальше идет стандартная характеристика «поэта уходящего класса»: «В жизни ничто его не интересует, ничто не прельщает. Единственное, что ему осталось, — это его собственное „я“, в которое он может замкнуться, уйти даже и от тех „дурных снов земли“, которые иногда могут привидеться задремавшему „мудрецу“. Но увы! и с его собственным „я“ дело обстоит очень и очень неважно. Оно не более, как червяк, который рассечен тяжкою лопатой событий».

Затем Родов переходит к интерпретации поэтических образов, проявляя при этом во все времена свойственное советской критике сочетание прямолинейности и изобретательности. Оказывается, автомобиль с черными крыльями — «и есть революция, которая разрушила „простой и целый“ мир буржуа», а в стихотворении «Лэди долго руки мыла» политический смысл и вовсе однозначен:

«1) От преступления лэди Макбет прошло — 300 лет, от революции — 6 лет.

2) Лэди Макбет не спится — 300 лет,

Вл. Ходасевичу не спится — 6 лет.

3) Лэди Макбет не спится из-за совершенного ею преступления.

Требуется найти:

Из-за какого преступления не спится Вл. Ходасевичу» [543] Там же. «Тяжелая лира» вышла в декабре 1922 года, и тем же годом датируется анализируемое С. Родовым стихотворение. .

В иных условиях такая выходка могла бы вызвать у Ходасевича иронию, но при советской власти она могла иметь совсем не шуточные последствия. При этом в заграничной печати на «Тяжелую лиру» появлялись совершенно иные отзывы — хотя бы те же статьи Андрея Белого и Глеба Струве. К ним стоит прибавить еще восторженный отзыв Юлия Айхенвальда в «Руле» от 12 января 1923 года (некогда Ходасевич беспощадно высмеял пушкиноведческие опусы известного критика, но в 1922 году в Берлине у них неожиданно установились добрые отношения). Все это не могло не влиять на настроение поэта и на его намерения.

Были и личные причины, препятствовавшие возвращению. По переписке общаться с Анной Ивановной было хотя и трудно, но возможно. Но столкнуться с ее откровенным и беззащитным страданием лицом к лицу… В письме от 1 августа 1923 года Ходасевич касается этого прямо: «Кроме советской, мне нужна твоя виза на въезд в Россию. <���…> Подумай хорошенько и просто, спокойно, по-человечески скажи мне: сможем ли мы ужиться в Питере (в Москву я ехать не хочу. Терпеть ее не могу [544] Примечательное признание — и оно в тесной связи с мотивами некоторых статей Ходасевича той поры. (См., например: Записки немца-опричника//Последние новости. 1925. 30 апреля. № 1538; О «Верстах»// Современные записки. 1926. Кн. XXIX.) Поэт настойчиво фиксирует общие черты советской — и московской, допетровской России, с ее провинциальным деспотизмом. В этом он совпадает со многими петербургскими поэтами — от Ахматовой до Вагинова. Казалось бы, сам Ходасевич — москвич. Почти вся его сознательная жизнь прошла в старой столице, и он долгое время с недоверием относился к «петербургскому лоску». Его духовной родиной, однако, была Москва «петербургского периода русской истории», город Пушкина, Чаадаева, Грибоедова — и славянофилов, если на то пошло; но не тот город, по которому славянофилы тосковали, о котором они мечтали — не пресловутый «Третий Рим». В начале 1920-х Ходасевич резко почувствовал, что его Москвы больше нет и не будет. ). <���…> Можешь ли ты гарантировать, что наши встречи будут происходить в таком тоне, чтобы не сделаться предметом всеобщего поганого любопытства и злорадства? <���…> Со своей стороны — даю слово, что ни тени, ни призрака невнимания, неуважения к тебе, ничего дурного ты не увидишь ни от меня, ни от Нины. <���…> Постараюсь сделать так, чтобы никому не пришло в голову подшучивать, подсмеиваться и даже жалеть тебя» [545] РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 50. Л. 17–18. .

Тем не менее, несмотря на все эти опасения, летом 1923 года Ходасевич всерьез подумывал о возвращении в Россию. Дело было, помимо прочего, в обстановке, сложившейся в Германии. Кроме экономических факторов его пугали политические треволнения в этой стране. В том же письме от 1 августа Ходасевич замечает: «Здесь могут случиться такие события, что из Германии придется уезжать. В воздухе попахивает 1914 годом, то есть европейской войной». Друзья поэта, как и значительная часть русского населения, начали постепенно покидать город. Андрей Белый уже все для себя решил; Гершензон, обливаясь п о том (стояло необыкновенно жаркое лето), бегал по Берлину в хлопотах о советской визе.

Ходасевич тоже вскоре уехал — но в другом направлении.

Решив отправиться в Италию, где он некогда уже прожил много лет, Горький предложил Ходасевичу, как соредактору «Беседы», присоединиться к нему. Но итальянскую визу не в пример германской получить оказалось непросто — Муссолини был поосторожнее Эберта. В ожидании визы 4 ноября 1923 года Ходасевич и Берберова уехали в Прагу: Берлин стал им не по карману.

Столица Чехии, которая ныне по праву считается одним из красивейших городов мира и которая именно в те десятилетия порождала населившую ее высокими и низкими мифами словесность — от Кафки до Мейринка и от Мейринка до Гашека, Ходасевичу очень не понравилась. Не понравился не столько сам город, сколько местная эмигрантская среда, костяком которой были «русские профессора и писатели неолитического периода». Единственное его и Нины общество здесь составляли Цветаева, Эфрон и приятельствовавший с ними Роман Якобсон, второй филолог-формалист, с которым Ходасевичу пришлось лично познакомиться. Якобсон уговаривал Ходасевича остаться в Чехии, предлагая переводить местного классика Карела Маху, современника Мицкевича и Словацкого; Ходасевич не соблазнился.

Двадцать шестого ноября в Чехословакию приехал Горький, и вместе с ним и его близкими Ходасевич и Нина с 6 декабря поселились в Мариенбаде, излюбленном курорте для людей, страдающих излишним весом, к числу которых ни Ходасевич, ни Горький никак не относились. Зимой это было тихое, заброшенное место, занесенное татрскими снегами. Горький, его семья и Ходасевич с Берберовой занимали в гостинице четыре комнаты — остальные 58 номеров пустовали.