Валерий Шубинский - Владислав Ходасевич. Чающий и говорящий

Ходасевич, не присутствовавший на собрании, был заочно включен в новый состав правления. Первым его побуждением было отказаться от этой чести, но Мандельштам уговорил Ходасевича «„не подымать истории“, чтобы не обижать Гумилёва». Тем не менее Владислав Фелицианович предпочел под благовидным предлогом выйти из Цеха поэтов, чтобы не считаться членом «гумилёвской партии». Позиция Ходасевича в споре символистов и акмеистов оставалась неизменной с 1911 года, а петербургские наблюдения лишь укрепили его в ней. С Блоком его сближало не только восхищение его поэзией и обаяние его личности, но и память о той великой утопии, под знаком которой прошла их молодость. В одной из его редких личных бесед с Блоком (а общались они в основном во время пушкинских торжеств в феврале 1921 года) речь зашла и о золотой поре символизма. «О той эпохе, о тогдашних мистических увлечениях, об Андрее Белом и С. М. Соловьеве Блок говорил с любовной усмешкой. Так вспоминают детство. Блок признавался, что многих тогдашних стихов своих он больше не понимает: „Забыл, что тогда значили многие слова. А ведь казались сакраментальными. А теперь читаю эти стихи как чужие и не всегда понимаю, что, собственно, хотел сказать автор“» [441] Ходасевич В. Гумилёв и Блок // СС-4. Т. 4. С. 85. .

Председательство в Союзе было Блоку ненужно, но его явно обидели, а он был в эти месяцы раздражен и мнителен и уже плохо себя чувствовал. Его стали все больше сердить и стихи Гумилёва, и особенно его педагогика, в которой Блок (впрочем, не он один) видел конвейерное производство литературных ремесленников. В результате в конце весны из-под пера уже больного поэта вышла известная статья «Без божества, без вдохновенья», в которой старые претензии к акмеизму высказывались в довольно истеричной и путаной форме. Пафос статьи сводился, по существу, к отрицанию автономии искусства, и благодаря этому она часто и обильно цитировалась в советских учебниках, став орудием той самой «черни», тех «чиновников», о которых Блок несколькими месяцами раньше, 11 февраля 1921 года, с таким гневом говорил в речи «О назначении поэта». При жизни Блока статья, однако, не увидела свет, и отчасти в этом оказался виноват Ходасевич.

Как известно, между январем и маем 1921 года произошло немало событий. Прежде всего — Кронштадтское восстание, когда одни петербургские интеллигенты ждали освобождения из рук еще недавно ненавистной «матросни», другие же просто со страхом слушали, как колотят по льду артиллерийские снаряды; когда Гумилёв, уже несколько месяцев участвовавший в подпольной группе Таганцева, ходил агитировать в пользу повстанцев в рабочие районы, обрядившись в поношенное рыжее пальтишко, белую шапочку конькобежца и валенки (он полагал, что подобный костюм «внушит рабочим массам доверие»). Затем — введение нэпа, положившее конец голоду и давшее надежду на оживление издательской жизни (проявлением которого стало, в частности, переиздание «Путем зерна»). В этой обстановке был задуман журнал «Литературная газета», в редакцию которого вошли Аким Волынский, Евгений Замятин, Корней Чуковский и Александр Тихонов. Именно для него предназначалась статья Блока. Но журнал был запрещен по приказу главы Петрограда Г. Е. Зиновьева прежде, чем вышел первый номер. Одним из материалов, вызвавших возмущение петроградского вождя, стала заметка Ходасевича «Памяти предка», посвященная пушкинско-дельвиговской «Литературной газете» и содержащая прозрачные политические аллюзии: «Во дни Николая Первого, когда одни из писателей были уже удавлены на виселице, другие сосланы, третьи изнывали в силках официального покровительства… когда писателю приходилось становиться чиновником, чтобы не быть заподозренным в крамоле, — в те проклятые времена несколько писателей, состоящих на замечании у правительства, вздумали издавать газету, которой цель заключалась в том, чтобы казенным литературным мнениям, пристрастным оценкам, доносам и невежеству Булгариных, хотя бы в области узколитературной… противопоставить придавленное цензурой, но все-таки независимое и неподкупное мнение» [442] Ходасевич В. Пушкин и поэты его времени. Т. 1. С. 97. .

Такого рода параллели были обычны в поздний, упадочный, беспафосный период советской истории, но в 1921-м они выглядели дерзко. Особенно странно звучали эти слова в устах человека, который двумя годами раньше был «в конце концов привержен Совдепии». Политические взгляды Ходасевича действительно начали меняться — и не в последнюю очередь тому виной был нэп. Если у многих возрождение частной торговли вызвало надежды на «потепление», то для Ходасевича оно стало источником разочарования. Его готовность терпеть голод, несвободу и террор связана была с романтической неприязнью к «аршинникам», с надеждами на принципиальное преобразование мира. Но если всё возвращается на круги своя, если снова хозяевами жизни становятся «аршинники», причем самые мелкие, пошлые, некультурные из них, — какой смысл был во всем пережитом?

Эти строки написаны в 1921 году. Еще четче высказался Ходасевич в стихотворении, написанном полтора года спустя, в январе 1923-го, уже за границей, и оставшемся в рукописи:

Здесь интересны параллели со стихами 1918 года про кораблик на спичечном коробке. Метафора (а тут нельзя не вспомнить еще, что самое известное беллетристическое произведение, посвященное ДИСКу, роман Ольги Форш называется «Сумасшедший корабль») меняет наполнение, обрастает плотью, в том числе злободневно-политической. И здесь не так уж важно, что отношения «капитана» с «купцом» виделись Ходасевичу в не совсем верном свете. «Всемирная пошлость» вернулась, и суровая дисциплина мореплавателей-первопроходцев обернулась банальной тиранией. Тем более что политическое послабление в планы власти не входило, и через считаные месяцы обитателям ДИСКа предстояло в этом убедиться.