Юрий Нефедов - Поздняя повесть о ранней юности

На улицах поселка по-прежнему было тихо и спокойно. Не дойдя до ночлежки пару кварталов, мы свернули влево, на Дебальцево, куда указывала немецкая стрелка.

Пройдя два-три квартала по широкой магистральной улице, мы вновь увидели впереди толпу людей, сопровождаемую немецкими солдатами и полицаями. Пробегавшие навстречу девушки сказали, что гонят на станцию и отправляют молодых в Германию, а остальных — в западные области Украины.

Я уже и не помню, как мы вновь очутились у ночлежки, от которой хорошо просматривалась дорога, по которой мы пришли в Горловку. Она была пустынна, и мы быстро зашагали по ней в обратном направлении. Долго шли молча, каждый по-своему переживал провал задуманного нами побега на фронт, к нашим…

Потом навстречу нам по дороге пошли войска на гусеничных бронетранспортерах, с эсэсовскими молниями на дверцах и надписями «ВИКИНГ». Мы сбежали с дороги метров на 50 и пошли по целине, совсем растаявшему снегу. Когда я услышал песню «Теплый ветер дует, развезло дороги и на Южном фронте оттепель опять», то мне показалось, что это именно об этом дне.

Немцы внимания на нас не обращали, сосредоточено сидели в своих машинах. Вообще, после Сталинградской битвы они и внешне выглядели иначе, чем в 1941–42 годах. Очень редко можно было встретить солдата или офицера с гордо поднятой головой, как тогда, в начале. И эти эсэсовцы, спешившие к фронту, олицетворяли общее состояние немецкой армии.

Мы продолжали брести по снежно-водяному месиву, озираясь на проходящие колонны. Юрка шел чуть впереди слева и когда он наступал на бугорок пахоты, через кожу его ботинок проступали водяные пузыри. В моих валенках хлюпала вода и мне хотелось их сбросить, они были неподъемны. Но надо было уходить из этого «мешка» как можно скорей.

Периодически я останавливался, отжимал и перематывал портянки, потом догонял своего друга, который угрюмо молчал и, опустив голову и не реагируя на мои реплики, быстро шел вперед, казалось, и не замечая ничего вокруг. Трудно было понять до конца, но мне показалось, что он переживает возможное свое возвращение в онемеченную семью, с которой он уже порвал все отношения, разорвал, уйдя со мною в эти романтические бега. Порой казалось, что он может броситься на проходящие немецкие машины.

В Ясиноватую пришли уже в темноте и, пробираясь в сторону вокзала, быстро нашли знакомый домик. Больше нам идти было некуда.

Постучали в темное окно, нам долго не открывали, а потом вдруг распахнулась дверь, и знакомый голос из темного чулана пригласил войти. Хозяйка зажгла керосиновую лампу, зашевелились ее мальчишки, проснулись и уставились молча на нас. Хозяйка велела разуться, сунула нашу обувь в еще горячую духовку. Налила в тазик горячей воды и велела поставить в него ноги, которые были похожи на измятые холщовые мешочки с костяшками. И все это делалось почти молча. Лишь когда хозяйка поставила нам миску с холодной картошкой в мундирах и тарелку с солеными огурцами, и мы начали есть, спросила: «Напартизанились?» Пацаны стали смотреть на нас потеплевшими глазами, а мы в одно мгновение съели молча все, что нам дали. За сутки до этого мы расправились с последней горбушкой, и после этого у нас не было во рту ни крошки еды, ни капли воды. По дороге мы ели снег, но его много не съешь и жажду он не утоляет.

Проснулись мы, когда было совсем светло. Наша обувь хоть и не высохла, но уже можно было ее обуть. Быстро собрались и хотели уйти, но хозяйка опять чем-то угостила, напоила, сказала добрые слова. Мы вышли из гостеприимного дома, поблагодарив добрую женщину, и направились к вокзалу.

На привокзальной площади творилось невероятное: она была заполнена итальянскими солдатами, которые продолжали подходить из всех привокзальных улиц и переулков. Зрелище было потрясающим: солдаты сидели и лежали на площади вокруг костров, на которых сжигали все, что горело. В огне пылали окрестные заборы, сломанные деревья и даже отбитые приклады карабинов. Итальянская армия на площади станции Ясиноватая была представлена всеми родами войск, одетых каждый по-своему: кто в шинелях, кто в замысловатых, похожих на театральный реквизит, накидках. Сначала к общей массе не присоединялись карабинеры, они держались отдельными группами, стараясь соблюсти теряемое достоинство, и в своих шляпах с перьями выглядели по меньшей мере нелепо, но потом и они стали разбредаться к кострам.

Среди этой толпы итальянского воинства было и небольшое количество местного населения, в том числе и мы, на которых они внимания не обращали.

Потолкавшись и пообщавшись с народом мы узнали, что итальянцы, находящиеся на площади — часть их армии, бросившей фронт и направлявшейся домой в Италию. Здесь они ждут возможности перехватить какой-либо порожний эшелон, идущий в западном направлении.

А эшелоны изредка проходили, медленно, не останавливаясь. В каждом вагоне в распахнутых дверях стояли 1–2 немецких солдата с автоматами на груди и торчащими за поясом 2–3 гранатами. Из некоторых дверей были видны стволы пулеметов. В этот момент итальянцы вскакивали на ноги и устремляли свои взоры на уходящие вагоны и в их глазах, лицах и жестах было столько ненависти, что мы невольно прониклись, если можно так сказать, чувством солидарности. Почему-то казалось, что итальянцы не только бросили фронт, но и перешли на нашу сторону и вот-вот начнут бить немцев.

В отличие от вчерашнего, день был морозный и все старались быть ближе к кострам. Ничего не менялось. Также на запад продолжали проходить порожние охраняемые эшелоны, и после каждого итальянцы волновались все больше.

Развязка наступила ближе к вечеру. Немцы стали подтягивать к вокзалу войска, в улицах появились бронетранспортеры и большие группы солдат. Похоже, что немцы окружали станцию. Итальянцы начали митинговать, о чем-то спорили, яростно жестикулируя, и, казалось, начинается драка. Эта нервозность, естественно, передалась и нам. В испуге я вспомнил о карте за подкладкой и не мог придумать, что с ней делать. Трагическая развязка приближалась и оставаться с картой было дольше нельзя. Я забежал в развалины рядом о вокзалом, извлек ее из-под подкладки, засунул в левый рукав и медленно пошел к костру. Итальянцы стояли и смотрели на очередной уходящий эшелон. Я выхватил карту из рукава и сунул в огонь.

И тут случилось то, что целый день витало в воздухе: итальянцы всей своей многочисленной толпой бросились на эшелон, в вагонах которого стояли, как и прежде, немцы, но с колбасой и батонами в руках. Очевидно, у них был обед.

Метнувшаяся к вагонам толпа увлекла и нас, притиснула к медленно движущемуся составу, и десятки рук протянулись к немцу, вытянули его из вагона. Опередившая всех длинная, черная, волосатая, высунувшаяся почти по локоть из шинели, рука выхватила у немца… не автомат, не гранаты, а колбасу.