Юрий Нефедов - Поздняя повесть о ранней юности

В конце Восточно-Прусской операции, в Алленштайне, после тяжелого напряженного дня вечером мы сушились у большой, разогретой голландки в просторном немецком доме. Соловьев сидел у раскрытой дверцы печи и, быстро высушив портянки, обулся и встал, посадив меня на свое место. Во дворе скрипнули ворота сарая, где мы поставили своих четырех лошадей. Взводный, обращаясь ко мне, сказал, чтобы я пошел проверить, не задувает ли снег в сарай.

Соловьев, положив руку на мое плечо, велел сидеть, надел телогрейку и вышел. Через несколько секунд раздался негромкий пистолетный выстрел, мы все выскочили во двор с оружием в руках, я и Терехин — босые. В воротах сарая лежал убитый выстрелом в лоб Володя Соловьев. Мы с Терехиным бросались за сарай и увидели убегающую фигуру женщины вверх по склону, в сторону ветряной мельницы, за которой виднелся небольшой лес. Босые ноги проваливались через толстый ледяной наст, казалось, что их режут ножами, но мы уже приблизились к ней метров на 30, и в этот момент женщина повернулась к нам, вытянула руку и два раза выстрелила. Падая с криком в снег, Терехин выпустил короткую очередь, женщина упала на спину, отбросив далеко свой пистолет.

Похоронили Владимира на следующий день на восточной окраине Алленштайна. За ночь соорудили тумбу из красного искусственного перламутра, отодранного от клавиатуры трофейного аккордеона, вырезали надпись: «Сержант Владимир Соловьев».

В книге Януша Пшимановского «Память», посвященной воинам, погибшим за освобождение Польши, в списке захороненных в Ольштыне (так теперь называется Алленштайн) фамилии Владимира нет. Это меня и удивило и обидело, и я даже писал автору об этом, но уже в наши дни мне пришлось ознакомиться с документами о захоронениях наших бойцов в Черске, где погиб почти весь взвод, и я понял систему, по которой велся учет погибших и похороненных. В дальнейшем я постараюсь рассказать об этом более подробно.

Следующим из числа опытных разведчиков, присланных в наш взвод, был рядовой Павел Мусинский, уроженец вологодской области, из семьи лесничего, уже два года воевавший в полковой разведке. Среднего роста, коренастый крепыш, передвигавшийся бесшумно и очень быстро, почти всегда молчавший, а потому незаметный, но всегда готовый прийти на помощь товарищу, даже если к нему и не обращались. Потеряешь ложку или не окажется котелка в нужный момент, он тут же молча тебе их протянет.

Стрелял, маскировался, ползал, метал гранаты на занятиях он безукоризненно, но никогда никто почти не слышал его голоса и, порой казалось, что он не может разговаривать. Снимая шинель, он рукавом правой руки каждый раз протирал орден Красной Звезды на своей груди, совершенно не обращая внимания на солдатские подначки по этому поводу.

Однажды перехватывая бегущих из деревни немцев — сбитый стрелковым батальоном заслон, мы неслись из леса им наперерез и, казалось, не успеем. Но Павел, самый крайний справа в нашей группе, опередил всех, выскочил из-за куста на дорогу прямо перед бегущими немцами, пустил длинную очередь над их головами и не крикнул, а заорал «хонде хох». Шесть немецких солдат, бросив автоматы, остановились, как вкопанные, а когда подбежали мы, Павел уже собирал оружие и был похож на отпущенную пружину.

Таким он и остался в моей памяти: незаметный, тихий, но всегда чуть ли не главный действующий персонаж в самой сложной ситуации.

В числе пришедших во взвод солдат, имеющих боевой опыт, были еще два одессита: Александр Одольский и Борис Эльберт, о котором я уже немного рассказал. Одольский же был весьма интересной личностью хотя бы тем, что с разными интонациями и по совершенно различным поводам говорил, что он не просто одессит, как Соловьев, Эльберт и Нефедов, а он одессит с Пересыпи. Что это означало, мы не знали, но по его жаргону догадывались: сапоги он называл прохорями, пистолет — пушкой, финский нож — пером, а брезентовые складные сумочки, в которые мы сложили свои документы и отдали взводному — лопатниками. Он же, вслушиваясь в польскую речь хозяина, первый придумал автомату «польское» название: джистопуль.

Среднего роста, худой, с золотым зубом и с виду совсем молоденький, он хорошо стрелял и быстро бегал. За его блатные словечки над ним стали подсмеиваться даже молодые солдаты, но однажды он достал из кармана шинели пристегнутый там холщовый мешочек и извлек оттуда орден Красной Звезды и медаль «За отвагу» со старой маленькой колодочкой:

— Медаль мне вручили еще в Сальских степях, а звездочку уже здесь, под Минском, — сказал Александр, задумавшись, будто что-то вспоминая.

Больше он никогда ничего не рассказывал, но со стороны молодых подначки прекратились, а наши старожилы как бы признали его своим: все совещания проходили с его участием.

Однажды на каком-то хуторе, где мы уже приготовились ночевать, он спустился к берегу большого озера, где стояло несколько сараев, и привел оттуда человек 70 вооруженных фольксштурмовцев. Зрелище было захватывающим: впереди идут вооруженные немцы, почти через одного несут на плечах фаустпатроны, одеты кто в чем, а возглавляет эту колонну высокий старик в каске с острым верхом. Сзади, так что и не видно, Одольский идет рядом с немцем, на плече у которого пулемет.

— Пусть положат оружие на землю, — крикнул взводный.

Только передний в нелепой, еще кайзеровской каске бросил оружие.

— А мы что, сами это железо носить будем? Пусть принесут и сложат аккуратно, — откликнулся Одольский.

Немцы подошли, сбросили винтовки в одну кучу, фаустпатроны осторожно сложили в другую и построились в две шеренги, ожидая дальнейших указаний. Все они были весьма преклонного возраста, за исключением двух или трех насмерть перепуганных мальчишек. Беседовал с ними Половинкин вместе с командиром. Узнали, что все они из близлежащих населенных пунктов, и велели им быстрее уходить домой. И тут выяснилось, что там, куда им надо идти, еще немецкая власть и они боятся расстрела. Пришлось нам самим утопить в озере оружие, разрядить фаустпатроны и уйти в деревню, где располагался штаб полка, а сдавшихся фольксштурмовцев оставить на хуторе.

В какой-то из дней мы вели в штаб трех немецких солдат, один из которых был ранен в правое предплечье и, зажав рану здоровой рукой, еле переставлял ноги. По дороге на окраине деревни мы увидели пункт первой медицинской помощи, обозначенный белым флагом с красным крестом, и завели туда своих немцев. Пока одна из сестер перевязывала раненого, Одольский увидел чью-то гитару и, побренчав на ней, вдруг запел:

Одна из сестер забрала гитару и довольно резко, с раздражением заметила: